Александр Каневский - Тэза с нашего двора

— Конечно, на первый взгляд, выглядит жлобоватым, но если присмотреться, мужчина очень симпатичный. Что это за имя — Степарон?.. Он еврей?

— Он — украинец.

— Ничего, ничего!.. Среди них тоже попадаются приличные люди.

Расписываться в Одессе Стёпа отказался — он хотел, чтобы всё было «по израильскому закону», то есть, под хупой, с раввином… Но свадьба застопорилась: в Израиле необрезанных женихов не женили. Напрасно предусмотрительный Стёпа предъявлял специально привезенную фотографию Сениного члена, заверенную нотариусом, что это его личный орган — её не принимали. И тогда Стёпа решился, но поставил условие, чтобы «корнали под наркозом». Ему пообещали.

В один из ближайших дней собрали всех мужчин, которые решились на обрезание. Желающих было много, набился целый автобус. Их повезли в больницу к урологам. Ехали с энтузиазмом, как колхозники в фильмах Пырьева: смеялись, размахивали руками, пели: «Едем мы, друзья, в дальние края, будем мы обрезаны и ты, и я»… Возвращались вечером, уже без песен, тихо, руками никто не размахивал — каждый держался за ампутированную плоть. Обрезали всех, поэтому в автобусе стало больше места.

Стёпе, как и остальным, собирались делать под местным наркозом, но, увидев размеры операционного поля, дали общий. Месяца два после операции, несмотря на июльскую жару, он носил кальсоны, утверждая, что «после ампутации» мёрзнет.

Лёва сразу обрадовался Стёпе.

— Наконец, мне будет с кем выпить!

Лёва перевалил уже за восемьдесят, он называл себя «дезертир с кладбища», но был ещё бодр, весел и с удовольствием пропускал рюмочку за ужином.

Стёпа умел готовить и любил возиться на кухне. В особый восторг Маню привело то, как Стёпа сам замесил тесто, испёк в духовке мацу, смешал её с яйцами и приготовил что-то вроде бабки, очень вкусное.

— Мариночка, ты не права: он — еврей, но только он об этом не знает!.. Какое счастье, что ему сделали обрезание!

— Мне, напгимер, безгазлично. Почему ты так этому радуешься?

— У нас в Одессе говорили: во-первых, это красиво!..

B Израиле фонтан Лёвиной предприимчивости забил с новой интенсивностью. Присматриваясь к быту и нравам, он отметил, что большинство эмигранток из бывшего СССР, особенно, пожилые, привезли с собой любимые шубы, каракулевые, котиковые, нутриевые… Там, на бывшей родине, эти шубы являлись признаком благополучия, с ними трудно было расстаться, и их владелицы правдами и неправдами вывезли их в Израиль, в страну, где девять месяцев жарит ближневосточное лето, а оставшиеся три месяца — прохлаждает российское лето, именуемое здесь суровой зимой. Надевать шубу в Израиле — всё равно, что надевать на себя переносную сауну. Владелицы шуб с приходом октября проветривали их на балконах или за окнами, в надежде дождаться хоть малюсенького морозца и хотя бы несколько минут успеть продефилировать в мехах. Но мороза не было, шли тёплые дожди, и шубы продолжали печально висеть на балконах, превратившись в символы израильской зимы. Вот тут-то Лёву и озарило: если дать этим дамам возможность покрасоваться в своих меховых туалетах, они же никаких денег не пожалеют!

И он придумал: надо снять в аренду ангар или большой склад, поставить там много самых мощных кондиционеров, создать холод, пустить сверху искусственный снег, вдоль стен нагромоздить ледяные торосы, запустить ветродуи и записать на магнитофон завывания метели — всё это станет идеальным местом для прогуливания шуб. Идея была потрясающей, бизнес беспроигрышным, но где, где достать денег для воплощения этого замысла?!. Банк в кредите отказал. У семьи не было таких средств. Правда, Лёва попытался предложить Стёпе войти в долю, но Маня, подслушав, пригрозила, что если он ещё раз заикнётся об этом, она ему устроит вечную зиму дома. И тогда Лёва решил искать богатого партнёра. И нашёл.

Это был Алитет, еврей из Чукотки. Когда-то там остался доживать свой век ссыльный учитель, Абрам Меерсон, который женился на местной девушке, и от него пошла смешанная национальность: то ли чукреи, то ли еврочукчи. Отец давал детям библейские имена: Адам, Ной, Ева, и только младшего сына, по настоянию мамы, назвали в честь известного литературного героя Алитетом. Алитет Абрамович сконцентрировал в себе мамино хладнокровие северянки, её приспосабливаемость к тяжелейшим условиям жизни, и папин еврейский темперамент и авантюризм.

Когда он сообщил о своём решении ехать в Израиль, мама тихо заплакала, старый Меерсон в истерике выскочил на мороз и стал рвать на себе заиндевевшие пейсы, сестра и оба брата хором закричали: «Однако, ты — дурак!», но Алитет был твёрд и несгибаем, как айсберг. Он заявил, что думал всю ночь, и в нём проснулось еврейское самосознание. А поскольку ночь была полярной и он думал целых полгода — его уже было не переубедить. После многодневных споров семья покорилась его решению. Даже отец положил ему руки на плечи и произнёс: «Если честно, сам об этом подумывал, но я уже стар, от меня мало пользы, а ты — поезжай, помоги Израилю — у него много врагов!». Сестра и братья изменили свою формулировку и хором спели ему на прощанье: «Сионисты — беспокойные сердца, сионисты — всё доводят до конца!»