Эльвира Барякина - Женщина с большой буквы Ж

– Да нет, микроволновку лучше мыть обыкновенной содой. Она запах убивает.

Океанский лайнер «Queen Mary» очень похож на «Титаник». Та же роскошь, те же пропорции, те же черно-оранжевые трубы… Его палубы помнят многих звезд XX столетия – от Уинстона Черчилля до Кларка Гейбла. Это был корабль-мечта – может быть, не столь широко разрекламированная, но зато непотопляемая.

«Королева Мэри» давно уже вышла на пенсию: теперь в ее каютах располагается гостиница. Мы с Кевином забрели сюда ради фотовыставки Джорджа Хёррелла [1]. Золотой век Голливуда – черно-белая красота…

Я смотрю на Кевина.

– Представляешь, мой отец плавал на этой посудине, – говорит он чуть слышно. – В тысяча девятьсот сорок четвертом году сюда затолкали шестнадцать тысяч солдат и повезли в Европу. А в мирное время корабль был рассчитан на две тысячи пассажиров.

Отец Кевина каждый вечер писал письма домой без надежды отправить. По ночам небо гудело: немецкие бомбардировщики пытались атаковать транспорт. Громыхали зенитки, орали офицеры… Акустики то и дело докладывали о подводных лодках.

Днем тишь, штиль и силуэты конвойных судов неподалеку. Куда ехали? Зачем? Если ударит торпеда, никому не спастись. Если доплывут, то половина сгинет в европейской мясорубке.

Я хожу по палубам «Королевы» и наяву слышу шум тысяч голосов. На стенах вместо голливудского гламура – плакаты: «Покупайте облигации военных займов!» В коридорах – ноги, каски, котелки… Плиты на камбузе горят круглосуточно. В туалет очереди, как в кинотеатр.

Мне преподавали историю так, будто американцы только купоны стригли на этой войне. Как будто не было ни Перл-Харбора, ни Нормандии, ни Ио Джимы. Ан нет: все та же боль, все тот же страх, все тот же шепот: «Вернись живым!»

Джошу удивительно идут душевные терзания. Когда он в печали, у него и лицо одухотворяется, и глаза становятся как у приличного человека.

– Значит, ты решил записаться в морскую пехоту? – осведомилась я.

Джош угрюмо вертел в руках ключи от машины.

– Угу.

– И, надо полагать, твое появление в Ираке переломит ход войны.

– Ну…

Да, Джош у нас смертоносец, что и говорить… Помнится, он как-то демонстрировал приемы рукопашного боя на Ронском-Понском. Ронский победил.

– И что тебя навело на эту гениальную мысль?

Джош вскинул на меня гневные очи.

– Теть, ну смотри! Тебе каждый месяц платят зарплату, но при этом ты живешь на всем готовом и тратишься только на стрижку и форму. Плюс бонус… Они, кстати, хотят поднять его до сорока тысяч долларов.

– А знаешь почему? Потому что потери в Ираке продолжают расти, а число дураков, желающих помереть, сокращается. По вполне естественным причинам.

Губа Джоша выпятилась, как панелька дисковода.

– А в авиации никакого недобора нету!

– Потому что иракцам очень трудно захватить в плен бомбардировщик: автомат немного недостреливает. Но ты-то собрался в морпехи…

– «БМВ» хочу купить, – наконец признался Джош. – Если мне дадут сорок штук, то…

– Мы тебе на них дивный памятник отгрохаем. Со скульптурной группой в изголовье: «Иракцы отрезают голову американскому герою». Закажем у Церетели – он как раз специализируется на эпических композициях. У нас и исходные материалы будут: наверняка «Аль-Джазира» любезно предоставит нам видеозапись твоей кончины.

– Ну, теть! Мне рекрутолог сказал, что я буду специализироваться на электричестве! Я вообще при штабе буду! К тому же, может, меня и не пошлют ни в какой Ирак.

Я смотрела на своего племянника. Что твориться в голове у этого балбеса?

– Как думаешь, те, кто лежит сейчас в могилах, думали, что убьют именно их? А те, кто валяется по госпиталям, предполагали, что именно они напорются на мину? Что ты скажешь себе, если нечаянно пристрелишь беременную иракскую бабу? Что ты не хотел? Что это получилось случайно?

Выражение лица Джоша было достойно фотоаппарата Джорджа Херрелла.

Пусть думает: ему это идет.

…Джош стесняется говорить со мной об истиных причинах. Он считает меня циником, способным воспринимать только «БМВ».

На самом деле Джош хочет стать героем.

Я отчетливо помню себя такой же. Помню, как я мыла посуду – тряпка из старых колготок, «Пемоксоль» на раковине, – и думала, что ненавижу этот мир. В нем не было места подвигу. Мне казалось, что жить обычно – это унизительно.