Симон Кармиггелт - Несколько бесполезных соображений

— Нехорошо так делать, — мягко сказал он, будто увещевая напроказившего ребенка. — Нас ведь все-таки трое.

Ответа не было. Но потом, всхлипывая, она прошептала:

— У меня оставалось немножко пряников.

— А-а, — сказал он равнодушно.

Ее признание не вызвало у него никакого отклика. Даже смешно не было. Он только обнаружил вдруг, что Фин тоже сидит на лестнице тремя ступеньками выше, и подумал, до чего это глупая, должно быть, картина. Но смеяться не было сил.

Внизу скрипнула дверь. Это Анна.

— Хенк, — шепнула она.

— Я здесь, — отозвался он.

— Ну, видел? Что она ест?

— У меня оставались пряники. Но я не должна была их прятать. Это нечестно, — тоненьким голоском покаялась Фин.

— О! — только и сумела вымолвить потрясенная Анна, и в ее голосе муж не услышал ни тени торжества.

— Ну что же, — сказал он с деланной бодростью, — пошли к нашему едва тлеющему очагу. Или, может, поднимешься к нам, Анна?

Он встал и, испытывая странное чувство неловкости, спустился вниз. Фин вернулась к себе. Наверное, ей было стыдно. Но немного погодя она вошла к ним в комнату, в руке у нее был сверточек.

— Вот, — сказала она. — Еще три штуки. Больше у меня, честное слово, нет.

Они отломили по кусочку и стали медленно жевать.

В сумбурные годы подполья, не имея возможности появляться дома и полагая, что хороший сосед лучше далекого друга, я попросил верхнего жильца наведываться время от времени и приглядывать за моим имуществом. Вернувшись в свою квартиру, я убедился, что он не только приглядывал за вещами, но кое-что и приглядел, потому что второй пары ботинок в шкафу не обнаружилось. Зато они обнаружились на соседе. В них теперь и ходит этот, в общем-то, приятный, образованный человек, отец двоих детей. Кстати, капризничают его дети теперь больше прежнего, впрочем, может быть, из-за этих несчастных ботинок я все вижу в черном свете. Ведь он их носит. Ежедневно. Каждое утро он проходит мимо моей двери, скрипя моими собственными ботинками, но вечером, если возвращается поздно, идет на цыпочках, чтобы, не дай бог, меня не потревожить.

Видите, какой это непростой вор. Военной зимой, когда все маски были сброшены и человек под гнетом разного рода неблагоприятных обстоятельств превращался порой в сущее животное, он взял ботинки, потому что они были ему необходимы — обстоятельство в тех условиях вполне убедительное. А теперь он, что называется, раскрыл книгу на том самом месте, которое в своё время заложил бумажкой, и без малейших усилий снова превратился в утонченного и культурного господина, каким был до того, как грянула война.

Таким образом, вопрос о моих ботинках вырос в проблему, разрешить которую я не в силах. В самом деле, пара, в которой я хожу, порядком износилась, и та, что была присвоена соседом, стала мне просто насущно необходима. Но как мне ее получить, не выходя из роли, ведь теперь уже не он один ломает комедию. Случается, когда я вижу, как он торжественно шествует в моих ботинках, безусловный рефлекс толкает меня в подъезд. Однако стоит мне оказаться с ним лицом к лицу и встретить подчеркнуто приветливую улыбку этого интеллигентного и широко образованного человека, как мужество тотчас же покидает меня. И мы заводим разговор о посторонних предметах, частенько о литературе, он ее очень любит. Но когда он начинает подниматься вверх по лестнице, невольно предоставляя мне возможность убедиться, насколько еще крепки подметки, я с трудом вынуждаю себя не крикнуть ему вслед: «Ах, Стендаль, да?! Лучше бы вернул мне ботинки!» К счастью, мне удается обуздать себя и не поддаться искушению вульгаризировать проблему, хотя, вернувшись домой, я долго не могу унять дрожь возмущения.

Что же делать? Посоветоваться с пастором? Но, если он хороший священник, он мне укажет, что негоже попрекать человека ботинками хотя бы уже потому, что я при этом оказываюсь как бы в привилегированном положении: ведь хлеб и картошка, которые я в ту же военную зиму поглощал за чужой счет, давно переварены моим организмом и не висят позорной цепью у меня на шее. Вот почему я по-прежнему любезен и обходителен. Как и он сам. Как все бедняги, голодавшие военной зимой 1943–1944 года, ибо Монтгомери с помощью мясных и овощных консервов освободил нас от оков допотопной морали и открыл ворота для морали новой, беззаботно-праздничной. А раз так, значит, налицо лишь небольшая техническая неувязка: как только сосед износит мои ботинки, он вновь будет с головы до пят соответствовать тем иллюзиям, какие питает на собственный счет. Мои ботинки как бы нашли свое место в глубине его души. Тогда почему же мне так трудно примириться с мыслью о том, что по ночам они занимают свое место у него под кроватью?