Симон Кармиггелт - Несколько бесполезных соображений

Прямо у того места, где построили новый мост через Амстел, меня остановил какой-то человек и спросил:

— У вас не найдется сигаретки?

— Ну конечно, — сказал я. И протянул ему пачку. Это был высокий, тощий мужчина, чуть постарше меня.

Свою просьбу он сопровождал широкой ухмылкой, но она не соответствовала его несколько испуганному взгляду.

— Мне немножко не везет в последнее время, с работой неважно, — сказал он. — Я, собственно говоря, грузчик по профессии. Перевозка мебели. Я всегда стоял в фургоне.

А теперь вот нельзя мне больше этой работой заниматься, доктор не велел. У меня на этот счет справка имеется. Могу показать.

Он полез во внутренний карман.

— Да я и так верю, сказал я.

Он вытащил руку из кармана и продолжал:

— Нет, тут ведь дело в чем: куча народу действительно думает: вот, мол, лентяй какой. А я вовсе не лентяй. За все берусь, за что угодно. Но вот на тебе — не везет, и все. Вы только представьте себе: четыре с половиной месяца проработал я в одном ресторане. На кухне. Посуду мыл. Что ж, ладно, хотя вообще-то я грузчик, мебель возил, ну да это уж дело прошлое. Стало быть, мыл я посуду. Как-то вечером кончаю работу. Иду в раздевалку. А там шеф стоит. И спрашивает меня: «Это твое пальто?» «Да, хозяин», — говорю. Он и скажи: «А это как тут оказалось?» И что же я вижу? В каждом наружном кармане насыпано по фунту сахару, хозяйского сахару. Я прямо обомлел. Говорю ему: «Хозяин, я знать не знаю, кто это сюда подложил. Может, кто подшутить хотел». Да только он не поверил. Куда там! Сказал как отрезал: «Ты это хотел стащить». Ну что за ерунда, господи ты боже мой! Не стану же я из-за каких-то двух фунтов сахару рисковать своим местом?

Он снова посмотрел на меня — теперь для того, чтобы убедиться, верю я ему или нет. Я не поверил, но все-таки сказал:

— Ну конечно же, нет.

Он улыбнулся. Очень я ему угодил. Потом лицо его приняло озабоченное выражение.

— Я, конечно, объяснял, что к чему, язык-то у меня хорошо подвешен, да что толку? Вышвырнули меня на улицу без всяких. Еще и с полицией завели канитель из-за этого. Н-да. Из-за двух фунтов сахару. А я вообще сладкого терпеть не могу. Угости вы, к примеру, меня пирожным, я бы отказался. Я и в кофе себе кладу всего-то маленькую ложечку. Так на что же мне ихний сахар? Нет, значит, кто-то решил мне насолить. Кто? Почем я знаю. У нас там работало много мойщиков посуды, и все ненадежный народ. Знаете, прихлебатели хозяйские, вор на воре. Люди, которые никогда не имели порядочной профессии. В сущности, мне они не компания. Но что поделаешь? Приходится браться за что попало. А потом тебя же и вором выставляют.

Он немного помолчал. Потом спросил неуверенно:

— У вас не найдется случаем какой завалящей монетки?

— Найдется, — сказал я.

И, пока я открывал кошелек, он смущенно твердил:

— В данный момент трудновато мне приходится.

— От этого никто не застрахован, — ответил я, чтобы немножко подбодрить его.

Но он не улыбнулся. Положил рейксдалдер в карман и сказал, очень серьезно и впервые вполне откровенно:

— Знаете, я — зеландец. Прожил там восемнадцать лет у сестры. Но вот чертовщина, после того наводнения мне так никогда больше и не везло в жизни.

Четвертого мая мы с женой, как водится, положили тюльпаны к памятнику на Ветерингплантсун, в двух шагах от нашего дома, и приняли участие в минуте молчания, которая с течением лет становится все менее продолжительной. При этом мы глубокомысленно смотрели в воду канала. Все течет. И все стирается.

В прошлом году я впервые после войны не побывал здесь. Случилось это так. Четвертого числа нас навестил один из друзей, помоложе нас обоих. Во время оккупации он был еще ребенком. Когда родители стояли с ним на Центральном вокзале около телячьих вагонов, в которых их должны были увезти, отец сказал ему: «Япи, беги!»

И он — совсем малыш — помчался через рельсы и сумел удрать. В него стреляли, но промахнулись. Он нашел себе пристанище у друзей, а родители его так никогда и не вернулись.

В прошлом году, когда приближалась минута молчания, я сказал:

— Знаешь, мы собирались прямо сейчас пойти и поло жить цветы к памятнику. Ты как на это смотришь?

— Цветы? — переспросил он резким тоном. — Да будь моя воля, я бы там кучу дерьма наложил! И заорал бы во все горло в эту самую минуту молчания. Освобождение! Во что мы его превратили?

Что на это скажешь? Я только и смог промямлить, что, мол, его яростная вспышка тоже, собственно говоря, нечто вроде возложения цветов. Моя жена, почуяв грозу, быстро вмешалась и все уладила.