Феликс Кривин: Плач по царю Ироду

Два наших великоросса — один сидел за групповой грабеж, а другой за групповой протест против ограбления народа — тут же, конечно, загордились. Ходят по камере, задрав носы, — вот мы, мол, какие великие россы!

— Не мельтешите, — бросил им великомолдаванин, вор в законе, слово которого было закон даже в правоохранительных органах.

Великороссы тут же перестали мельтешить.

— Так-то оно лучше, — сказал великоукраинец, которому не по душе была эта национальная гордость. Не вообще национальная гордость, а именно эта, великороссийская.

Великоякут, сидевший за махинации с алмазами, сказал, что без великой Якутии великая Россия была бы, во-первых, значительно меньше, а во-вторых, намного бедней. К нему присоединился великочукча со своим миллионом километров, который получается, если сложить чукотскую сушу с Чукотским морем.

— А ты чего молчишь? — спрашивают у великоеврея.

— Потому и молчу, что сижу за эту самую национальную гордость.

Такая ужунего национальная гордость. Великоеврейская. Она в стране почему-то не прижилась.

— А наша прижилась? — буркнул великоукраинец. — У нас прижилась только национальная гордость великороссов.

— В первый раз вижу еврея, — задумчиво произнес великочукча, глядя на еврея с большим любопытством. При его чукотской густоте населения он, может, вообще человека видел в первый раз.

Стали спрашивать, за что еврей сидит. За национальную гордость — это ясно, но в каком конкретно проявлении.

Еврей рассказал. Когда наши, говорит, разбили арабов, я, говорит, испытал большую национальную гордость. Раньше все говорили, будто евреи не умеют воевать, а они вон как умеют. Конечно, не всюду можно испытывать национальную гордость, возможно, он испытал ее не там, где следовало. Поэтому вскоре его вызвали в соответствующее место и стали спрашивать, почему он испытывает национальную гордость за евреев, а не за арабов.

Еврей им объясняет: потому что он не араб. Но там, куда его вызвали, говорят: это не имеет значения. Как советский человек еврей должен испытывать национальную гордость, политически выгодную его государству.

Тогда еврей попросил отпустить его в другое государство. Раз ему нельзя гордиться своим народом здесь, он будет гордиться им там.

Но там, куда его вызвали, говорят: зачем вам так далеко ехать — на Ближний Восток? Гораздо ближе Дальний Восток, с Еврейской автономной областью и центром в городе Биробиджане.

Еврей поинтересовался, как в этом Биробиджане с национальной гордостью, и получил разъяснение, что в данный момент там арабская национальная гордость. Но может быть и другая — в зависимости от политической ситуации.

Не понравилось ему это дело, а они говорят: у нас, дескать, в Еврейской автономной области большая нехватка евреев. Одна сотая еврея на душу населения. Так что его, еврея, туда посылают вроде как на укрепление.

Но он все-таки отказался — и вот он здесь.

Великочукча говорит:

— Мы с тобой, как города-побратимы. Я тебя уже почти догоняю по анекдотам, но ты еще пока отстаешь по территории. Сколько тебе до меня не хватает территории? Я согласен без Чукотского моря, будем только сушу считать.

Стали считать. Слаб оказался еврей территориально. Но тут голос подал великоудмурт, профессор тамошнего языкознания. Он сказал, что национальная гордость — это национальная глупость, потому что «гордый» впереводе с латинского означает «глупый».

Два великоросса сразу сникли, а великотаджик вздохнул:

— Да, латынь — великий язык. Хотя сколько я по тюрьмам сижу, никогда не встречал ни одного латынянина.

Иван Гаврилович был подсознательный эрудит, эрудиция была у него в крови, а может быть, где-то еще глубже.

Когда в стране громили Пастернака, Иван Гаврилович извлек из глубины подсознания:

— А Пастернак, между прочим, еврей.

Я этого не знал, хотя давно любил Пастернака. Иван Гаврилович не читал Пастернака, но знал, что он еврей.

— А почему вы раньше об этом не говорили, Иван Гаврилович?

— К слову не приходилось.

Позднее, когда Хрущев разносил в Манеже скульптора Неизвестного, Иван Гаврилович не замедлил откликнуться:

— Этот Неизвестный — еврей.

— Откуда вам это известно, Иван Гаврилович? Он же Неизвестный, — не удержался я от каламбура.

Но Иван Гаврилович каламбуров не воспринимал.