Феликс Кривин - Плач по царю Ироду

Евреев в его семье уже совсем не осталось. Но в стране они еще были. Страна-то была еврейская. Конечно, страна может быть еврейской и без евреев, но это, с грустью думал Ирод, вряд ли осуществимый идеал.

Поговорим об идеалах. Семен Рутберг как раз жил в стране, в которой очень много говорили об идеалах. Старый Нотэ, друг Семена Рутберга, рассказывал об осуществлении этих идеалов в одном из колымских лагерей.

Начальником лагеря был такой Ирод, о котором не могли и помыслить древние времена, а Нотэ у него работал на лесоповале. Сослуживцы, можно сказать.

И вот вызывает к себе этот Ирод сослуживца по лесоповальным делам и спрашивает:

— Что, жид, письмо ждешь?

— Жду, — отвечает Нотэ, — уже давно писем не было.

— И от кого же ты ждешь письмо?

— От жены.

— Может, и от матери?

— И от матери (мама Нотэ тогда еще была жива).

— И от детей?

— И от детей тоже.

— Сейчас поищем, может, что-нибудь и найдем, — говорит Ирод и начинает шарить у себя в столе.

Шарит, а сам все поглядывает на Нотэ, не надоело ли ему ждать. Если надоело, то можно прекратить поиски.

Но нет, Нотэ не надоело. Он бы мог так долго стоять. И хотя вообще-то был небольшого роста, но теперь стал такой длинный, чтобы было легче в ящик заглянуть.

Наконец начальник нашел письмо. Толстенькое такое. Таких толстых писем Нотэ еще никогда не получал. Там, наверно, не только от жены, но и от детей, а возможно, и от мамы. Нотэ не мог оторваться от письма, хотя оно еще находилось внутри конверта, а как же он не сможет от него оторваться, когда извлечет из конверта письмо!

Начальник держал письмо так, чтоб его было хорошо видно. Он улыбался, и Нотэ улыбался, они оба улыбались, как улыбаются сослуживцы какой-то своей общей радости.

— Они, наверно, все тут: и от жены, и от детей, и от матери, — говорил начальник. — Так вот тебе, жид, это письмо. — И он стал рвать письмо прямо вместе с конвертом. Письмо было толстое, трудно было сразу порвать, но им рвал постепенно. Оторвет кусок, потом рвет его на мелкие части. Еще один оторвет — и этот на мелкие части. Рвет и все приговаривает: — Вот тебе, жид, твое письмо! Вот тебе твое письмо!

Рассыпал письмо по всей комнате. Потом приказал собирать. Нотэ думал, может, он эти кусочки отдаст, и аккуратно собирал, все до последнего клочочка. Чтоб потом сложить и все клочочки прочитать.

Но когда все было собрано, начальник скомандовал:

— В корзину!

Вот это было самое трудное. Он с этими клочочками прямо сроднился, пока их собирал, и теперь словно душу выбрасывал в корзину.

Вышел от Ирода совсем без души. Ничего не чувствовал.

Душа потом наросла, она всегда нарастает, если есть на чем, но в некоторых ее местах он и потом ничего не чувствовал. Мертвые были куски. Их режь, коли — ничего не больно.

У Семена тоже так было. Взять хотя бы это слово обидное: жид. В Западной Украине евреев по старой привычке называют жидами. Люди хорошие и к Семену относятся хорошо. «Вы, — говорят, — не обижайтесь, Семен Михайлович, что мы вас называем жидом. У нас так принято».

А он и не обижается. У него в этом месте, где обижаемся на такие вещи, давно все атрофировалось. Скажут «жид», а ему не больно. Теперь стало больно, когда начал писать роман. Хотя времена Ирода — не наши времена. Но как писать про не наши времена, когда живешь в наше время? Конечно, об Ироде много написано, но кто же верит книжкам? Действительность нужно писать с действительности.

А действительности у нас много. Да еще какой действительности! Ироду, может, такая действительность и не снилась.

Но ему жить в своей действительности, от которой тоже ничего хорошего не дождешься. Потому что никто не любит Ирода и теперь уже вряд ли сможет полюбить. И когда он умрет, его не будут оплакивать. Они будут не плакать, а радоваться, хотя у них есть Стена Плача, а стены радости нет.

И что же Ирод придумал, чтоб добиться всенародной любви? Он приказал в день своей смерти устроить в стране такую резню, чтоб никто не мог радоваться, а все проливали слезы. По нему, по Ироду. В том числе и по нему.

И чтоб долго потом вспоминали:

— А помните, какой у нас был плач, когда умер Великий Ирод?

Господи, ведь оно так и было!.. Это опять вмешивается наша действительность. Ну почему она все время вмешивается, наша действительность?

Господи, как трудно писать роман о жизни! Жить трудно, а писать роман о жизни еще трудней!

О доблестях, о подвигах, о славе Блок забывал на горестной земле, но Зиновий Дракохруст считал, что напрасно он это делал. Ни о чем значительном в жизни не следует забывать, иначе жизнь превратится в ничто, а это уже будет обидно.