Пэлем Вудхауз - Том 5. Дживс и Вустер

Ну, да что поделаешь, приходится выбирать одно из двух. Посторонний наблюдатель, я думаю, не заметил бы ничего особенного в выправке Бертрама, шагающего к своей жертве. Может быть, он подумал бы про себя, что Бертрам сегодня в превосходной форме.

Подойдя к юнцу, я остановился.

— Привет, юный Эдвин, — говорю я ему.

Он смотрел в землю, но при звуках знакомого голоса поднял на меня пару глаз в покрасневших веках — настоящий хорек, ищущий общества себе подобных.

— Привет, Берти. Знаешь, Берти, я сегодня утром совершил еще одно доброе дело.

— Да?

— Кончил наклеивать в альбом Флоренс все отзывы на ее роман. Теперь у меня заполнено все до прошлой среды.

— Молодчина. Нагоняешь. А тут ты что делаешь?

— Изучаю муравьев. Ты знаком с муравьями, Берти?

— Только на пикниках с ними встречался.

— А я читал про них. Интересные.

— Не сомневаюсь.

Я был рад предложенной теме, ее нам с лихвой хватит до прибытия Флоренс. Было видно, что юный негодник до макушки полон знаниями об этих трудолюбивых букашках и только того и жаждет, что поделиться со мной.

— А ты знал, что муравьи умеют разговаривать?

— Разговаривать?!

— На свой лад. Между собой, понятное дело. Они колотят головой о листок. Да, Берти, как твоя голова сегодня? Я чуть не забыл справиться.

— Еще чувствительно.

— Я так и думал. Надо же. Ну и смеху было ночью, правда? Я от хохота потом никак уснуть не мог.

Он звонко расхохотался, и от этого пронзительного звука всякие угрызения начисто испарились из моей груди. Мальчишка, для которого шишка на макушке Вустера, размером с мяч для гольфа, является предметом бессердечного осмеяния, заслуживает любого, самого свирепого пинка. Теперь задача, которую мне предстояло выполнить, не внушала мне больше ничего, кроме злорадства и упоения. Святое дело, можно сказать. Только подумать, как много пользы принесет этому ребенку хороший, основательный пинок в зад! Он может послужить для него началом новой жизни.

— Значит, ты хохотал, а?

— Вовсю.

— Ха! — промолвил я и скрипнул несколькими зубами. Бесило, конечно, то, что я уже вполне раскочегарился и был готов к выступлению, и Эдвин в ходе своих муравьиных штудий принял как раз такую позу, какая требовалась по сценарию, а приступить к действиям пока еще нельзя. Я был как гончий пес на сворке. До прихода Флоренс я ничего стоящего не мог сделать. Как выразился Дживс, необходимо ее присутствие в качестве свидетельницы происходящего. Напрасно, высматривая ее, я обшаривал глазами горизонт, как потерпевший крушение моряк высматривает в морской дали одинокий парус, а тем временем продолжалась наша беседа о муравьях. Эдвин объяснил мне, что они относятся к семейству Гименоптера, а я в ответ пробормотал:

— Ну-ну. Гляди, какие шустрые, а?

— Они характеризуются чрезвычайно четким делением туловища на три отдела: голова, грудь и брюшко, — и еще у них брюшко прикреплено к груди посредством черенка, или петиолы, из двух чешуек, или узлов, и поэтому может свободно поворачиваться относительно груди.

— Честное слово?

— Самка кладет яйца и кормит личинок тем, что отрыгивает из желудка.

— Не будем касаться неаппетитных подробностей, мой друг.

— И самцы, и самки имеют крылья.

— Почему бы им их и не иметь?

— Но самки себе крылья отрывают и бегают без них.

— Не верится. Даже муравьи едва ли способны на такую глупость.

— Нет, это правда. Так в книге написано. Ты видел, как муравьи сражаются?

— Что-то не припомню.

— Они встают на задние ноги и подгибают брюшко.

Тут, к великому моему сожалению, то ли для наглядности, то ли у него ноги затекли, он именно так и поступил: встал на задние ноги и подогнул брюшко. В это же самое мгновенье я увидел вдали Флоренс — она вышла из дома и торопливо зашагала в нашу сторону.

Ситуация создалась критическая, человек менее изобретательный решил бы, наверное, что все пропало. Но мы, Вустеры, соображаем быстро.

— Эй, смотри-ка, — сказал я.

— Что случилось?

— Это ты уронил шестипенсовик?

— Нет.

— Кто-то уронил. Погляди.

— Где?

— Вон под кустом.

Я показал на какой-то куст, росший с краю аллеи.

Как вы, наверное, поняли, говоря это, я опустился до хитрости; люди, знающие Бертрама Вустера и его твердые правила, могут предположить, что после такого сознательного отклонения от истины щеки его залились краской стыда. Ничего подобного. Щеки у него действительно раскраснелись, но то был румянец азарта и торжества.