Уорнер Лоу - Шутник

На следующей неделе я дважды натыкался на Моэма. Первый раз на Пиккадили-серкус. Я по нечаянности налетел на прохожего на углу. В руках у него была пухлая папка. Споткнувшись от моего толчка, он выронил ее. День был ветреный, бумаги разлетелись по площади. Моэм — это был он — замычал от досады. И тут он узнал меня.

— Мог бы сразу догадаться,— проворчал он и вприпрыжку пустился ловить листки среди машин.

Вторая наша встреча случилась через несколько дней на Бонд-стрит. Мы разом увидели друг друга. Но он, притворившись, будто не заметил меня, уткнулся в витрину табачного магазина. Желая извиниться, что толкнул его на площади, я направился к нему. Видя это, он отвернулся. И тут мимо меня прошагал еще один прохожий. Он торопливо подскочил к Моэму и, улыбаясь, похлопал его по плечу. Повернуться Моэм не соблаговолил.

— Сэр, я не желаю с вами разговаривать,— услышал я.— И буду вам признателен, если вы постараетесь не попадаться мне впредь.

Его приятель вспыхнул от возмущения.

— Вот как, Уилли? Ну тогда сам и убирайся к черту! — и поспешил от нет, опять мимо меня. Моэм крутанулся, увидел меня, затем своего друга и затрусил следом в тревоге.

Я очень извиняюсь, Сомерсет,— заступил я ему дорогу,— но...

— Замолчите! — воскликнул Моэм, огибая меня и устремляясь за другом.

Я пошел дальше, в банк, а в банке управляющий уведомил меня, что все мое наследство уже ушло. Я не мог уразуметь, почему: на мой счет только что поступило 500 фунтов. Управляющий разъяснил, что акции я продал и 500 фунтов — проценты, наросшие после продажи. На них вот-вот заявит права покупатель. Значит, я без гроша.

В сущности, английский климат никогда мне не подходил. Я много читал о теплых краях, островах Южных морей, где можно жить, питаясь бананами и плодами хлебного дерева, которые там даром. Изъяв из банка 500 фунтов, я купил билет и отплыл в Австралию.

Управляющему банком я не стал докучать сообщением о моем отбытии, хлопот у него и так полно, чего отрывать человека по пустякам.

Когда мой пароход медленно плыл в тумане по Темзе, я сказал Лондону «прощай». По крайней мере, размышлял я, когда мы выходили в открытое море, хоть не встречусь больше с этим ненавистным типом. С Моэмом. Увы, я жестоко ошибался.

Обосновался я на Таити, острове изобильном и прекрасном, тогда еще не испорченном туристами. На остатки капитала я приобрел автомобиль и стал таксистом — одним из немногих на острове. Еще я нанялся присматривать за бойлером в подвале местной пивоварни. Все это давало мне возможность вести жизнь очень даже недурную. Я жил вольготно и счастливо.

Но в один кошмарный день я услышал — это случилось в 1916 году,— что на остров прибыл... кто бы вы думали? Да. Сомерсет Моэм. Со своим секретарем Джералдом Хэкстоном. Я тут же решил держаться от гостей подальше. После нашей последней встречи — прошло восемь лет — у меня выросла пышная борода. Моэму меня, конечно, не узнать. Но мне не хотелось снова становиться жертвой его непростого нрава.

Но чему быть — того не миновать. Однажды душным днем, когда я дремал в такси, кто-то просунул руку в окошко и растолкал меня. Оказалось, Хэкстон, а рядом с ним — Моэм, щегольски одетый в белый костюм.

Хэкстон был молод и высокомерен.

— Послушай, старина, повезешь нас?

— Нет.

— Но нам очень нужно,— не отставал Хэкстон.— Знаешь дом Анани на Матайэа? Отвезешь нас туда, получишь десять франков.

Я вроде уже выспался, да и с наличными было туговато.

— Скажем, двадцать. Матайэа не ближний свет.

— Ладно,— согласился Моэм. Они забрались в машину. По дороге Моэм рассказал, что приехал на Таити собирать факты о Поле Гогене, художнике. Неизвестно ли мне что-нибудь про такого?

Об этом пьянице-художнике, французе, я тут наслышался. Писал он в основном обнаженных женщин. Когда я начал работать в бойлерной пивоварни на Папеэте, там стояло с десяток картин Гогена, густо заросших пылью. У ящиков с углем. В сырые дни, когда топка никак не разгоралась, я бросал картину в печь, чтобы лучше занялось. Небось Гоген этот задолжал за пиво, а вместо денег прислал свои непристойные картинки, а тогдашний хозяин, разозлившись, ткнул никчемные холсты в бойлерную. Пять из них еще сохранились, но я не собирался рассказывать про них благородному Моэму. Может, сейчас они уже чего и стоят. Пивоварня с той поры сменила уже двух хозяев, и никто, кроме меня, не знал, что картины еще там. Пять я уже сжег, мог сжечь и остальные, никто бы и не шелохнулся; значит, фактически они мои, и я могу делать с ними, что пожелаю.