Владислав Егоров - Путь к вершине

Итак, сначала насчет нежных и деликатных созданий. Да, женщины и у нас в Обрадовске именно такие. Более того, они еще и возвышенные, очаровательные, трепетные, легкоранимые, мятущиеся натуры, что, однако, не мешает некоторым из них (да что там некоторым — абсолютно всем!) быть иногда сущими каракатицами. «Взять мою Катерину, — недоуменно разводил руками супруг той же дворничихи Леонтий Михеевич, прозванный за многодетность Папой Римским, — грех жаловаться, баба она по натуре добрая, но уж шибко чувствительная. Чуток ослаблю к ней сексуальное внимание, становится агрессивной, ну что твой Эйзенхауэр!» (Естественно, фамилии американских президентов Леонтий Михеевич с годами заменял.)

Теперь по поводу свободы критики. Этим правом обрадовцы тоже не обделены. Только воспитанные на поучительных прецедентах, они мужественно подвергают остракизму исключительно лиц, уже сошедших с исторической сцены, а вот деяния сиюминутных начальников неизменно вызывают у них умиление. Случается, иной веселого нрава администратор даже специально какую-нибудь глупость сморозит, а все равно раздается окрест восхищенный возглас: «Ваше последнее откровение восприняли всем сердцем. Единодушно и горячо поддерживаем, одобряем и обязуемся!» Улыбнется сначала весельчак администратор: «Ишь ты, здорово я их, простаков, разыграл!» А потом, услышавши, как этот возглас целую неделю повторяют и старые и малые, да с выражением, от души, задумается и вдруг, к вящему своему изумлению, обнаружит, что вовсе и не глупость он сморозил, но высказал суждение весьма здравое, при некотором же снисхождении и вовсе мудрое. Правда, на новом историческом витке, когда действующие лица поменяются и начнет функционировать диалектический закон «отрицания отрицания», все равно выяснится, что глупость, она и есть глупость, из каких бы уст ни вылетела. Вот тогда — и только тогда! — открывается широчайший простор для здоровой ядреной критики.

И последний контраргумент: по поводу якобы неправдоподобной ситуации, когда снимаемый с высокого поста ни сном ни духом не ведает, что его участь решена, и узнает о своем служебном низвержении, как говорится, post factum. Так вот, не знаю, как у вас, а у нас в Обрадовске именно так все и происходит. И объясняется это исключительно гуманизмом вышестоящего начальства. Я лично этот гуманизм приветствую. Ну, посудите сами, что лучше? Еще, скажем, за месяц получить уведомление о грядущей потере номенклатурной должности и, значит, все это время, ежедневно и еженощно страдать, томиться, негодовать, мучиться угрызениями совести, кусать себе локти — да это с ума сойти можно! Или: утречком в хорошем настроении зайти в свой служебный кабинет, не обратив внимания на скорбное выражение лица всегда приветливой секретарши, и увидеть за своим столом, где каждый карандашик известен до последней грани, совсем незнакомого тебе человека, который, состроив чуть жалостливую улыбку, вежливо попросит у тебя ключи от сейфа, потому как с сегодняшнего дня этот ответственный участок работы поручено вести ему. Ну, тут, конечно, легкий шок неизбежен, но только и всего.

Нет, уважаемый читатель, с автором лучше не спорить. Но все-таки, чтобы быть до конца объективным, признаюсь: в эпизоде с дворничихой я действительно несколько изменил правде жизни, заставив бедную Екатерину Петровну изъясняться покалеченным русским языком. Однако к этому побудили меня суровые правила хорошего литературного тона. Если в современном произведении появляется пожилая, а тем более старая женщина, представительница какой-нибудь массовой профессии, как-то: колхозница, ткачиха, бульдозерист-ка, шпалоподбойщица, ну и тем более дворничиха, — она просто обязана иметь в своем лексиконе слова «энтот», «радиво», «сообчение» и еще нежно любимое всеми прозаиками отглагольное существительное «сумление»…

Косноязычно (теперь понятно, почему), без надлежащих официальных формулировок изложила дворничиха Василию Даниловичу сообщение о его отставке, но он сразу поверил eй. «Любят обрадовцы низвергать кумиров, которых сами же с любовью сотворяют!» — с горькой укоризной подумал мэр, теперь уже бывший, и взор его невольно затуманился. Он вынул платочек из нагрудного кармана и аккуратно промокнул им уголки глаз. И камень растаял бы, наблюдая за этими трогательными действиями еще вчера гордого в осознании великой своей значимости администратора, можно сказать, властителя бытовых и жилищно-коммунальных дум населения целого города. Вот и у дворничихи легким минорным перезвоном отозвались добрые струны души, и, шмыгнув пару раз носом, она заговорила снова своим прежним, не без приятности, голосом: