Виктор Шендерович - Изюм из булки

— Семен Иваныч, — спрашивал он, — парку подбавить?

Семен Иваныч, грузный мужик, замотанный в простыню, гонял шары по зеленому сукну. А может, не Семен Иваныч он был. Может, Иван Семеныч… Неважно, и уточнять неохота.

— Привет! — сказал Сережа. — Вот и мы.

Мы разделись; я тоже замотался в простыню и, по Веничкиному совету, немедленно выпив, приступил к процедурам. В последний раз говорю: расслабленный я был после концерта. Даже не поинтересовался: с какого бодуна здесь этот Семен Иваныч с обслугой. А после ста граммов коньячка напряжение отпустило окончательно — я малопьющий, и для счастья мне много не надо…

Мы по очереди паримся, я играю с грузным дядькой в пул, обыгрываю его по пьяной лавочке, настроение по совокупности обстоятельств — чудесное. Мелкий с вениками суетится насчет парку, Сережа благостно попивает в углу коньячок.

А телевизор в углу разговаривает себе ночными новостями. И красавица ведущая (единственная одетая в этой сауне) доходит наконец до ежедневных наших чеченских радостей: грузовик опять подорвался на фугасе, трое погибших…

— Этих черножопых, — говорит тут мой партнер по бильярду, — мочить надо всех! Они, — говорит,— вообще не люди!

Он, собственно, ни к кому в отдельности не обращался, но я почему-то решил ответить.

— Голову себе намочи, — говорю. — Раздухарился… Грузный не обиделся, а с пол-оборота вступил в полемику:

— Давить! Давить вместе с детьми! Это звери настоящие! Я из диалога тоже не ушел.

— Фашист, — говорю, — на себя посмотри!

Беседовали мы эдаким образом минут пять. Игра, разумеется, прекратилась — я, помню, даже на всякий случай отложил кий, чтобы не отоварить грузного хама по выпирающему тестом животу. Очень спьяну хотелось.

Потом я увидел побелевшего лицом, осевшего на лавочку знатока пара; потом министра Сережу: он сидел, обхватив голову руками, и мерно мотал ею из стороны в сторону, по всей видимости, пытаясь ее отвернуть. Ровно в эту секунду я понял, что играю в бильярд, пью коньяк и беседую по чеченскому вопросу с губернатором края.

И ведь главное: я же много раз видел его раньше! Но не в простыне, а в Совете Федерации. И про черножопых он ничего там, в телевизоре, не говорил, а все больше про нравственность.

Вечеринка свернулась сама собой. Я уже одевался, а министр внешних связей Сережа все сидел, обхватив руками свою мелкоруководящую голову. Еще древние говорили: «Когда господь хочет наказать человека, он исполняет его желания…»

А тот суетливый, с веничками — это у них был министр культуры.

Вечером 21 февраля 2002 года щелкаю пультом на первую кнопку телевизора и слышу взволнованный монолог Никиты Михалкова.

— Это не имеет никакого отношения к борьбе с терроризмом, — говорит он. — Когда людей обыскивают, унижают их человеческое достоинство…

Я подумал: это он о Чечне, и еще успел удивиться гражданскому мужеству Никиты Сергеевича… Вот, думаю, орел. Ничего не боится! Но через пару секунд выяснилось, что говорит Михалков о мерах безопасности на Олимпиаде в Солт-Лейк-Сити.

Ну, слава богу…

Иногда лед с хоккейной площадки полезно класть на патриотическую голову: чтобы подостыла.

— Надо было осадить чехов, а то они больно вознеслись! — заявил будущий министр спорта Вячеслав Фетисов после нашей победы в хоккейном четвертьфинале той Олимпиады.

Как мы их осадили, видел весь мир: лежали штабелями поперек ворот — внизу Хабибуллин, сверху еще пятеро… Но допустим даже, мы бы разделали соперников, как бог черепаху, — что тогда?

При чем тут «осадить чехов»? У нас что, август 68-го?

Перед полуфиналом, разумеется, про хоккей никто уже не думал, только одно было на сердце: не опозорить Русь-матушку, порвать американцев. А после проигрыша — корреспондент государственного канала подстерегает только что отбросившего коньки хоккеиста Жамнова и спрашивает у него: это национальная трагедия?

И Жамнов отвечает: да, конечно.

И захотелось мне написать хоккеисту письмо примерно следующего содержания:

«Дорогой Алексей! Спешу сообщить вам, что, пока вы играли за команду «Вашингтон Кэпиталз», у вас на родине случилось две чеченские войны с общим счетом убитых и искалеченных за сто тысяч человек; население одевается частично на помойках и питается там же, жилища в зимнее время отапливаются нерегулярно, а в подъездах, примерно раз в неделю, убивают академиков.

И то, что вы и ваши товарищи по специальности деревянными клюшками запихнули в ворота ваших заокеанских коллег-миллионеров меньше резиновых изделий, чем они вам, является вашей маленькой корпоративной неприятностью. Не убивайтесь так…»