Виктор Коклюшкин - Убойная реприза

– Мы ждем вас внизу, – сказал мужчина.

Я мог бы поднатужиться и отказаться, но… откажешься, а вдруг: там что-нибудь интересное? Вдруг судьба подкидывает тебе сюжет, а ты, олух царя небесного, пренебрегаешь? Часто я отказывался и часто сожалел, начиная с того далекого зимнего утра, когда дедушка позвал меня в цирк, а я поленился вылезать из теплой постельки…

Я знал одного писателя: пьет, пьет, сломал ногу – повесть про медицину написал. Попал как-то в медвытрезвитель – фельетон про пьяниц. Запутался между женой и любовницей – водевиль! Я шутил, говорил: «Если умрешь – напишешь про загробный мир», а он возьми и, вправду, умри. А начинал, как комсомольский работник. В их среде считалось, что они могут не верить в коммунизм, но другие обязаны.

Кстати, в конце 70-х в комсомольском доме отдыха под Москвой отряд военных строителей 5 (пять) лет строил концертный зал. Когда построили – крыша рухнула. И жили военные строители тут же – в доме отдыха. Думаю, что попасть в тот отряд стоило немалых средств и усилий.

Едва мои поклонники вышли, заглянул возбужденный поклонник новых русских бабок. К которым я отношусь хорошо, несмотря на то, что на первой их телесъемке в Москве они, конферируя, объявили меня и… ушли со сцены, унеся микрофоны. Я вышел – две пустые стойки торчат. Уйти нельзя – пути не будет. Кричу: «Микрофон дайте!» Бабки не слышат, а зрители… решили, что это такой комический номер, и стали смеяться.

– Вы знакомы с Коробковым?

– А кто он?

– Ну… Игорь Борисович! – интонацией почтения и осторожности объяснил то ли дежурный, то ли… – Он у нас тут вообще! И супруга его – Зинаида Михайловна тоже!..

У служебного входа (а выход что ж – не служебный, что ли?) поджидали: черный «Ренд Ровел», рядом с ним маячили два молодых лба – водитель и охранник, понял я. И черный «Хаммер». Перед ним стояли Коробков с женой. «Главное, не пить больше двух рюмок!» – напутствовал я себя и смело шагнул вперед.

Место мне предоставили в «Хаммере» рядом с водителем. «Посмотрите наш город!» – гостеприимно предложил Коробков, сам вместе с женой угнездился сзади. И мы поехали. Город, надо отдать должное, за последние годы подбоченился, подчистился. Вот только никак не смирюсь я с этой какой-то химической новоявленной позолотой, слепящей, убивающей пропорции храмов. Выскочили за город и – леса, поля. Взбежит машина на взгорок – простор! «Неужели эта красота – моя родина?!» И вторая мысль: «Почему же мы живем так паскудно? При такой-то красоте…»

Вскорости прибыли на место, и я… обалдел! Много я повидал дворянских усадеб, и напрочь заброшенных, и тех, где дома отдыха, психлечебницы, по-разному они были привлекательны: месторасположением, архитектурностью, запустением, а тут – ахнул! На пригорке белый дом с колоннами на фоне темного уже леса, а внизу – река, огненно окрашенная предзакатным солнцем, и – небо! Очарования невероятного! Если бы я был художником…

– Если бы я был художником, – сказал я, выйдя из машины и глядя вместе с супругами Коробковыми окрест. – Я бы удавился, потому что не смог бы передать все это великолепие!

– А надо быть хорошим художником, – наставительно сказал Коробков, явно имея в виду себя в своем деле.

– А как передать красками тишину и волнующую душу печаль: что уйдешь ты из жизни, а эта красота останется?..

– Прежде чем уйти из жизни, пойдемте сначала в дом, – предложил Коробков, удививший меня фразой, которую мог бы произнести я.

Меня всегда огорошивали люди, быстрее меня находившие нужное слово. Я вглядывался в них, стараясь понять: понимают ли они? Нет, большей частью не понимали. Какой-нибудь щелкопер носится со своей фразой, всем сует ее, как неслыханное достижение, а эти народные умельцы брякнут, не думавши, и забудут, а слово их живет. На фабрике у нас был – назвал Валерку Фомина: Заусенец, и как припечатал! Валерка маленький, характер занозистый, прическа какая-то вбок торчком. А начальника ОТК нарек: Топ-Нога – он в НКВД служил, походку выработал вкрадчиво-важную, а ранило в ногу, и стала она у него вихлять: идет по коридору, как бы шествует, а нога – топ-топ по плитке пола. Прозвище вроде глумливое, да этот языкастый сам был ранен в ногу и еще контужен. Пить ему нельзя – стакан выпьет и стучать начинает. «Тебе нельзя, – увещевали мужики, – стучать будешь!!» «Ну, я немного!..» А выпьет и… встанет столбом, зубами скрежещет и кулаком в кулак бьет. И два слова только цедит: «Фашисты! Гады!.. Фашисты! Гады!..» Если на фабрике – еще полбеды, а на улице – поколачивали, люди-то не понимали, чего он? Думали, обзывает их… А мужик – трудяга. Почему я про него пишу? А кто еще про Петю вспомнит? Жена у него была крупная тетенька, приходила в дни получки, деньги и его забирать. Шли потом как мать с провинившимся сыном-школьником. Кто про него вспомнит…