Виктор Коклюшкин - Убойная реприза

Двинул напрямую к Спиридоновке. Во – «Студия красоты „8-е желание“! А я не знаю и предыдущих семи. Дикарь!

Протопал еще немного, и – опять памятник! Александру Блоку… Стоит в окружении деревьев в позе гордой, независимой, а они ему ветви положили на плечи, на голову… Такое впечатление, что деревья к нему относятся лучше, чем люди. Жалеют, что его сюда упрятали. А на видных, лакомых местах – туалеты голубенькие с тетеньками уморенными! «Архитектура – это музыка, застывшая в камне», а тетка со шваброй в кабинке на самом почетном месте у Красных Ворот, у Арбатских, на площади Пушкинской – это что застыло?!

В проходе за церковью Большого Вознесения, в которой венчался Пушкин… «Как может быть Большое Вознесение? Почему большое?!» Вопрошал, помнится, один писатель. «Не я назвал», – оправдывался я, но от напора иных человеков ни логикой, ни фактами не отобьешься, заклинит их и хоть кол на голове чеши. «Заклинит… – меня что-то насторожило. – Заклинит… Клин клином вышибают!» Я глянул на бронзового Алексея Толстого, сидящего в кресле; и он будто кивнул мне обкаканной голубями головой.

Перед памятником советскому классику было просторно и пустынно, будто чуралась Москва любимца Иосифа Виссарионовича. Только две старушки гуляли по газону с тремя собачками.

Сел я на одну из четырех длинных скамеек, надвинул кепчонку, как забрало, предался созерцанию, размышлению. И воспоминанию…

Тихий солнечный день… в зале суда пусто. Думаю: «Это хорошо – меньше шума». Только подумал, открылась дверь, вошел офицер и заорал: «В колонну по одному бегом марш!» И в зал, грохоча сапогами, вбежал взвод курсантов. «Равняйсь! Смирно! – скомандовал офицер. – Тема сегодняшнего занятия: бракоразводный процесс! Вольно! Садись!» Но мало того, когда в зал вошли судья и народные заседатели, одна заседательница посмотрела на меня и сказала удивленно: «Вить, а ты что тут делаешь?» Это была моя бывшая начальница из «Диафильма». Смешно…

«Дворником надо быть, и тогда у тебя всегда будет кусок хлеба, скотина! А так из тебя ничего не будет!» – говорил отец Шаляпину. Значит, если бы он послушал своего родителя… на одного дворника было бы больше! Так можно и запутаться! Потому что, если бы Володя Ульянов послушался папу, а Иосиф Джугашвили маму… Если бы Чехов женился на Лике, а Лев Толстой не ушел из Ясной Поляны, а Алексей Толстой не вернулся из эмиграции… А президент Франции Саркази развелся бы не сразу после выборов, а до… то вряд ли его выбрали бы президентом! Но вернемся в исходную точку.

Во-первых, имею ли я право вмешиваться в чужую семейную жизнь? Представил, что случай данный выставлен для обсуждения в передаче «Пусть говорят», и как бы услышал: «Она – мать, она их родила! Она сердцем чувствует, где им лучше!» «А где им лучше – им учиться надо, а не по тайге бегать, грибы собирать!» «Там нет школы и надлежащего медицинского обслуживания, а если что случится?!» «Люди веками жили на природе и ничего – слава Богу, выросли, а теперь-то, в городе, – дохляки, скоро совсем со своими компьютерами окочурятся!» «Надо и об отце подумать – почему мы говорим только о правах матери, а отец?!» «Что отец – взял ремень и отодрал бы ее пониже спины – у нее бы все эти сектанты из башки выскочили!»

«Не забывайте, что мы живем в демократическом обществе и пора забыть об этих „отодрал“!» «Ага, в демократическом – то-то мы все без порток, а они виллы да яхты за границей покупают!» «На что она там будет жить? Вы мне скажите: на что она там будет существовать? Там же нет работы!» «Детей можно разделить: одного ему, одного – ей… без обиды». «Ты уши свои раздели: левое папе, правое – маме! Умник!..» «Они – семья, и должны жить вместе, вот мы с женой живем вместе уже тридцать лет, и она у меня не пикнет!»

Нет, понял я, так мне не разобраться. Стал ковыряться в сундуке своих воспоминаний, перетряхивая их, посыпанных нафталином писательского предусмотрения. Вот соседи дерутся, бабушка уговаривает моего отца вмешаться: «Разними их, Миша! Разними! Он убьет ее, его – посадят!» Отец выходит в коридор и получает по лбу графином толстого стекла. Соседи тут же объединяются и кричат: «А что он лезет?! – оправдывая кровь, стекающую у отца со лба. – Мы сами как-нибудь разберемся!»

Детский опыт – букварь Жизни. У нас в доме, а дом был № 13, что полностью соответствовало и оправдывало предрассудок, жили в трех четырехэтажных, двухэтажном и пятиэтажном корпусах: и директор комиссионного магазина на Сретенке, и полярный летчик, и сотрудник лубянских органов, и заслуженный учитель, и ласковый актер Малого театра, и насмешливый вор в законе, и хозяйка бывшая «Гастронома» № 50, что был на углу Уланского и Садовой-Спасской, ходившая туда ругать нерадивых продавцов, не берегущих ее прошлое имущество; и композитор, имевший в дворовом закутке гараж и приторговывавший автомобилями, и мрачный художник, рисовавший белых лебедей и русалок и продававший их на Тишинском рынке, и заведующий из библиотеки Ленина, и правнучка или праправнучка Дениса Давыдова, и бывшая, постаревшая любовница знатного маршала, которая вела себя, будто она – генерал, и бывший хозяин этих зданий, грустно смотрящий на мир из окна второго этажа, из единственно оставленной ему комнаты, и известная в округе согбенная нищенка, бродившая со своей миской по окрестным столовым, где ее подкармливали, и оставившая после себя тюфяк, набитый деньгами. На четвертом этаже, с выходом в переулок, жил бывший царский офицер, ходивший в фуражке без кокарды, в кителе без погон и в желтых крагах, вызывая недоумение и уважение, и напоминая полковника из к/ф «Чапаев», а на 3-м этаже нашего флигеля жил Степанов – главный инженер какого-то завода. Я с малолетства слышал: «Степанов, Степанов!», даже не понимая еще, что это фамилия. Потому что, кроме перечисленных персонажей, двор был набит деклассированными элементами, они пьянствовали, дрались, а искать правду – приходили к Степанову. «Вот я скажу Степанову!» – грозила баба местной шпане. «Ты же слово дал Степанову: не пить!» – урезонивала пьяного мужа другая. А еще другая вопила четвертой: «Проститутка, мужиков водишь! Я Степанову скажу!» Конечно, народ судился, и повестки в народный суд почтальон приносил во двор регулярно, но право высшей справедливости, по негласному общему признанию, было отдано Степанову. Когда я подрос и стал что-то соображать, я диву давался, как забубенные пьяницы и бузотеры, горластые бабы, таскавшие друг друга за волосы посреди двора и «страматившие», то есть – поливавшие оскорблениями, смирялись перед тихим, немногословным Степановым. Бывало, он еще не вернулся с завода, а его уже ждут обиженные и их обидчики. Вот идет он по двору с портфелем, останавливается, выслушивает, что-то разбирает, немедля, кому-то наказывает прийти после ужина. Как? Почему? Кто дал ему право и почему он взял? «Вот приедет барин, барин нас рассудит», – прочитал я потом по школьной программе у классика…