Виктор Коклюшкин - Убойная реприза

Настя улыбнулась, как ей показалось, обворожительно и, привстав, спросила, как показалось, изысканно:

– Чай, кофе?

– Нет, нет! – замахал я руками. – Спасибо!

– Ну, если захотите, тогда скажите, – обиделась она.

В кабинетике Эдик завалился в кресло, будто еле дошел, и ткнул мне в другое.

Опустился в кресло и я, предварительно смахнув с него крошки. Окно за спиной Эдика выходило в глухую кирпичную стену, напомнившую мне детство: два окна нашей комнаты тоже выходили на стену, развивая воображение. Что увидишь, если открывается чудесный вид – лишь то, что видишь. А глядя в темные кирпичи, многое можно напредставлять! Любопытно, что дом тот старенький двухэтажный, заслонявший мне белый свет, еще в мои детские годы собирались снести, и… четырехэтажные соседи его сгинули, а он, замухрышка, сияя новой оцинкованной крышей, соседствует теперь со стеклянным корпусом банка, возведенного турецкими строителями по австрийскому проекту. Кто? Когда? Чья легкая рука влепила его в Москву-матушку?!

Да, постарел Эдик, но не обветшал – перстень на мизинце (у писателей верный признак, что пишет теперь плохо, думая, что – хорошо), щечки пухлые и седая ровная бородка. А я? В детстве был горд, когда научился завязывать шнурки на два бантика. А до того с замиранием сердца смотрел, как это делают другие. Нет, не завидовал, не зависть, слава Богу, пронес через всю жизнь, а изумление чужой умелостью. Сокрушался, что так никогда и не научусь время узнавать, а уж когда получилось: сначала по маленькой стрелке – часы, а потом – неужели я сам! – и по большой – минуты, счастью моему не было предела. Меня аж распирало от счастья, и когда мне говорили, что есть еще секундная – я отмахивался: да что вы, мне хватит! Я и так, без секундной, благодарно проживу свою жизнь! И прожил…

А уж как ошарашенно удивился, впервые столкнувшись на концерте с Евгением Леоновым! Ну, мне, молодому и безалаберному, не в укор потешать публику, но зачем – он?! Изображая пьяного, выходил на сцену с бутылкой водки в авоське. Это для меня было несоразмеримо, несопоставимо с его талантом. А когда в платежной ведомости, выискивая свою фамилию, наткнулся на его и увидел, что сумма такая же, я почувствовал себя соучастником обмана.

Потом повидал я народных и знаменитых!.. «Десять минут позора и – месяц спокойной жизни», – сказал как-то в Коломне один из них, хотя ему и замечательным другим за заслуги перед отечеством надо дорогу соломой выстлать, чтоб только доехали, только чтоб из дома вышли, чтоб лишь хотели выйти и поехать – деньги под дверь подсунуть и убежать, и сгорать от счастья, что они их взяли, а не выбросили презрительно в окно!

Эдик считался успешным режиссером, не таким, конечно, как его тезка, который успел и в тюрьме посидеть, но тоже не промах.

– Слушаю вас, – сказал я.

– Мы же на «ты», – убеждающе напомнил он.

– Я шучу, – успокоил я. – Итак, что вы предлагаете – ограбить банк? Судя по вашему респектабельному виду…

Вид у Эдика был не респектабельный.

Невзирая на видимые старания. С трудом дается нашим актерам изысканность, и еще почему-то не могут они изображать иностранцев, как ни тужатся – все получается какая-то пародия. Поэтому и демократия забуксовала и съехала поломанной телегой на обочину. А социологи и политологи головы ломают, отгадку ищут, грешат то на иноверцев, то на коммунистов. Одно успокаивает, что и иностранцы изображают нашего брата недостоверно. При всем почитании Достоевского, Чехова и Толстого.

Эдик был одет дорого, а поставь его рядом с мусорным контейнером, покажется, что все там нашел. Но вид у него был не злой, а тут, в его комнатке, без посторонних глаз, даже радушный. Впрочем, меня это обмануть не могло, я помнил, как легко он поворачивался спиной, отдавая свое внимание более, на его взгляд, важной особе.

– Есть очень приличное дело, – перешел Эдик к делу, – тебе понравится.

Я молчал и смотрел поверх Эдиковой головы на кирпичную стену. «Интересно, кто ее выкладывал? Пожилой, уверенный в себе мастер? Деревенский мужик, пришедший в город на заработки с мечтой купить корову? У Гиляровского в „Москве и москвичах“ про эти артели написано… А сам Гиляровский – рыцарь репортерского цеха, взял название у Загоскина, – вспомнил я, – а в „Ревизоре“ у Гоголя две фамилии писательские упоминаются: Пушкин и Загоскин…»

– Эдик, ты тут главный? – в лоб спросил я.

– Нет, ну…

– А кто?

Эдик показал глазами на потолок и скривил губы, изображая, что лучше не спрашивать.