Артур Дойл - Литературная смесь

— Уж извини, но мы бы предпочли что-нибудь в твоем собственном стиле, дражайший! — сказал он. — Наподобие того анималистически-магнетически-электро-истерико-биолого-мистического жанра, которым ты пробавляешься, когда не подражаешь кому-либо из нас. В данном случае — мне. Причем крайне блекло и бездарно.

Всеобщий гул одобрения сопроводил его слова.

— Действительно, юноша: то, что у тебя получилось, пугающе близко к плагиату, — заметил Дефо. — Даже готов поверить, что это сходство случайно, однако же оно, согласись, имеет место быть. Так что резкий отзыв нашего друга Скотта достаточно оправдан.

— О да, я знаю: завистники всегда обвиняют меня в подражании, — с горечью произнес Бульвер Литтон, нервно стуча пальцами по подлокотникам кресла. — Может быть, вы скажете, что это тоже плагиат?

И, окинув всех присутствующих скорбным взглядом, он продолжил:

— Едва наш несчастный герой растянулся на соломе, которой был устлан пол его темницы, как в стене открылась потайная дверь, и оттуда с величественной неторопливостью шагнул старец почтенной наружности. Пленник посмотрел на него в изумлении, смешанном со страхом, так как на высоком челе незнакомца лежала печать глубокой мудрости — такой, какою не дано обладать простому смертному. Он был облачен в длинную белую мантию, испещренную мистическими знаками арабского алфавита. Впечатление усиливала высокая алая тиара с вышитыми на ней таинственными фигурами: квадратом и кругом.

«Сын мой, все на свете стремится к абсолютному Ничто, и абсолютное Ничто есть основание Всего».

— Сын мой, — сказал он, пронзительно устремив затуманенный взгляд на сэра Овербека, — все на свете стремится к абсолютному Ничто, и абсолютное Ничто есть основание Всего. Космос непознаваем. Зачем же тогда мы живем на белом свете?

Пораженный глубиной этого вопроса и философскими воззрениями своего нежданного посетителя, наш герой едва сумел достаточно собраться с духом, чтобы приветствовать гостя в своем скромном жилище и учтиво осведомиться о его имени и титуле. Старец ответил — и с каждым звуком голос его то возвышался, то почти затихал, выводя сложную мелодию наподобие каденции, исполняемой несравненным виртуозом. Слова его были подобны вздохам восточного ветра, и клубы благовонного тумана заполнили каморку, примыкающую к хлеву.

— Я есмь вечное не-я, — ответил он. — Я безграничное отрицание бытия, бессмертная квинтэссенция абсолютного ничто. Ты видишь во мне сущность, которая существовала существенно раньше первой из сущих вещей и даже раньше начала всех времен. Я алгебраический икс, который знаменует собою бесконечную делимость конечной неделимой частицы.

Сэр Овербек вострепетал, словно бы холодная, как лед, рука вдруг прикоснулась к его лбу.

— Поведай же мне цель своего прихода! — прошептал он, падая ниц перед таинственным пришельцем.

— Цель моя — поведать тебе, что вечное время рождает хаос, а необъятное пространство находится во власти судьбы-ананке, божественной неотвратимости. Безмерность же стремится к нулю перед личной индивидуальностью. Активное же начало — перводвигатель духовной сферы, но мыслитель бессилен перед пульсирующим небытием. Космический процесс ограничен только непознаваемым и непроизносимым, и… и… — могу я спросить вас, мистер Смоллетт, что вы находите смешного в моих словах?

— Черт возьми, парень! — воскликнул Смоллетт, который уже давно едва сдерживался от смеха. — Теперь я понимаю, о чем говорили эти джентльмены! Можешь быть уверен: никто не попытается обвинить тебя в плагиате…

— Да, это, безусловно, твой собственный стиль, — пробормотал сэр Вальтер.

— И стиль, и язык… — язвительно усмехнулся Лоренс Стерн. — Он весьма мелодичен, но, к сожалению, мне незнаком. О, поведайте мне, сэр, будьте так добры: на каком языке вы сейчас изволили изъясняться?

Трудно сказать, что взбесило Литтона больше: эти замечания или всеобщее одобрение, которым они были встречены. Он попытался возражать, но слова его были в равной степени пылки и невнятны; наконец, окончательно потеряв самообладание, сгреб со стола свои бумаги и поспешно устремился прочь, на каждом шагу роняя памфлеты и заготовки для парламентских выступлений.

Этот эпизод настолько развеселил всех присутствующих, что в течение нескольких минут в зале не умолкал смех. И вдруг я обнаружил: этот звук постепенно словно бы отдаляется… свечи на длинном столе начинают мерцать… писателей, собравшихся в моей комнате, окутывает туман…