Пэлем Вудхауз - Вся правда о Муллинерах (сборник)

— Совершенно права, моя дорогая.

— Что же, тогда ладненько, — философски заметил Августин и заговорил о приближающемся панангликанском синоде.

Деревенская жизнь выработала у Августина превосходную привычку рано ложиться спать. Утром ему предстояло сочинить проповедь, и, чтобы завтра иметь свежую голову и быть в наилучшей форме, он удалился ко сну в одиннадцать. И поскольку он предвкушал восемь часов беспробудного сладкого сна, то с немалым раздражением ощутил около полуночи, что какая-то рука трясет его за плечо. Открыв глаза, он увидел, что свет горит, а возле его кровати стоит епископ Стортфордский.

— А-а! — сказал Августин. — Что-то стряслось?

Епископ благодушно улыбнулся и напел несколько тактов из духовного гимна. Он явно был в прекрасном расположении духа.

— Ничего, мой дорогой, — ответил он. — Вернее, совсем наоборот. Как вы, Муллинер?

— Отлично, епискуля.

— Ставлю две епитрахили против одного воротничка, вы чувствуете себя не столь превосходно, как я, — сказал епископ. — Наверное, что-то в здешнем воздухе. Последний раз я чувствовал себя так в вечер после Гребных гонок [38] Традиционные соревнования по гребле между Оксфордским и Кембриджским университетами. тысяча восемьсот девяносто третьего года. У-ух! — продолжал он. — Тру-ля-ля! Как приятны шатры твои, о Иаков, и твои скинии, о Израиль! Числа, сорок четыре, пять. [39] Библейская Книга Чисел кончается 36-й главой. — И, ухватившись за край кровати, он попытался сделать стойку на руках.

Августин смотрел на него с возрастающей тревогой. Он не мог избавиться от странного ощущения, что за этой кипящей энергией кроется нечто зловещее. Она не походила на обычное для его гостя настроение достойной веселости — в церковных кругах епископ славился своим бодрым оптимизмом.

— Да, — продолжал епископ, завершив гимнастические упражнения. — Я чувствую себя боевым петушком, Муллинер. Я полон сил. И мысль о том, чтобы потратить зря золотые часы ночи под одеялом, показалась мне настолько нелепой, что я не мог не встать и не заглянуть к вам, чтобы поболтать. И вот о чем я хочу поговорить с вами, мой милый. Не знаю, помните ли вы, как написали мне — после Крещения, если не ошибаюсь, — о том, какой успех имела здесь пантомима, которую вы поставили с бойскаутами? Вы, кажется, играли в ней Синдбада-Морехода?

— Совершенно верно.

— Так вот, дорогой Муллинер, я зашел спросить вас, цел ли еще этот костюм и не могу ли я позаимствовать его у вас.

— Для чего?

— Не важно для чего, Муллинер. Вам достаточно знать, что я должен получить этот костюм во благо церкви.

— Хорошо, епискуля. Найду его для вас завтра.

— Завтра не пойдет! Этот дух волокиты, откладывания дела на потом, эта вялая манера laissez faire [40] Сидеть сложа руки (фр. ). и мешкать, — сказал епископ, хмурясь, — от вас, Муллинер, я ничего подобного не ожидал. Ну-ну, — добавил он мягче, — не будем больше об этом. Просто отыщите костюм Синдбада, да пошевеливайтесь. И мы забудем, что произошло. А как он выглядит?

— Обычный матросский костюм, епискуля.

— Превосходно. Вероятно, к нему приложен и какой-то головной убор?

— Бескозырка с надписью на ленте «Крейсер В Стельку».

— Превосходно. Итак, мой милый, — сказал епископ, сияя улыбкой, — просто одолжите его мне, и я не стану более вас беспокоить. Дневные ваши труды в вертограде заслужили отдых. «Сладок сон трудящегося». Екклесиаст, пять, одиннадцать.

Едва дверь закрылась за его гостем, как Августин окончательно встревожился. Он лишь один-единственный раз видел своего духовного начальника в таком сверхприподнятом настроении. Два года назад, когда они отправились в Харчестер, старую школу епископа, открыть статую Хемела Хемстедского. Тогда, вспомнилось ему, епископ под воздействием слишком большой дозы «Взбодрителя» не удовольствовался торжественным совлечением покрывала со статуи, но в глухие часы ночи покрасил ее розовой краской. Августин все еще помнил бурю чувств, всколыхнувших его сердце, когда, выглянув в окно, он увидел, как прелат карабкается вверх по водосточной трубе, возвращаясь к себе в спальню. Не забыл он и скорбную жалость, с какой выслушал неубедительное объяснение епископа, что он, епископ — кошка, принадлежащая кухарке.

О сне в подобных обстоятельствах не могло быть и речи. С тоскливым вздохом Августин набросил халат и спустился к себе в кабинет, решив, что теперь будет в самый раз поработать над проповедью.