Кристофер Мур - Дурак

— Она молчала три года, пока ты не появился, — рек он. Орлиный взор старого короля был устремлен прямо мне в душу.

— Так точно, государь, — ответил я, потупив очи долу.

Он повернулся к Гонерилье:

— Ступай в свои покои. Пусть нянюшка пасет твоих химер. Она и проследит, чтоб дело сим усохло.

— Но, отец, мы с дураком…

— Брехня. Девица ты, — сказал Лир. — Мы уговорились вручить тебя герцогу Олбанийскому таковой, а потому такова ты и есть.

— Государь, над госпожою все же надругались, — в отчаянье выпалил Освальд.

— Стража! Выведите Освальда на двор да пропишите ему двадцать плетей. За вранье.

— Но, государь! — Освальд бился в руках двух дюжих стражей.

— Двадцать плетей — и пусть запомнит, как я милосерден! Еще одно слово отныне — и твоя голова украсит Лондонский мост.

Мы ошеломленно наблюдали, как стража уволакивает Освальда, а угодливый лакей рыдал и багровел лицом, изо всех сил стараясь не распустить язык в последний раз.

— Можно мне посмотреть? — спросила Гонерилья.

— Ступай, — ответил Лир. — А потом к няньке.

Регана тоже вскочила на ноги и подбежала к отцу. С надеждой она заглядывала ему в лицо, привстав на цыпочки и плеща ладонями от предвкушенья.

— Да, иди, — сказал король. — Но лишь смотреть.

Регана вымелась из залы вслед за старшей сестрой. Власы цвета воронова крыла летели за нею, как хвост черной кометы.

— Ты мой шут, Карман, — сказала Корделия, беря меня за руку. — Пойдем, ты мне поможешь. Я учу Долли разговаривать по-французски.

И маленькая принцесса вывела меня из залы. Старый король смотрел нам вслед, не проронив ни слова, — одна седая бровь воздета, а ястребиный зрак под ней горел, подобно дальней ледяной звезде.

Гонерилья скинула меня на пол так внезапно, будто обнаружила у себя на коленях мешок утопленных котят. Мгновенно распечатала письмо и погрузилась в чтение, не обеспокоившись даже затолкать на место грудь.

— Миледи, — повторил Освальд. После первой порки он поумнел. Сейчас он вел себя так, словно меня тут не было. — Ваш батюшка в большой зале, осведомляется о дураке.

Гонерилья раздраженно подняла голову.

— Ну так отведи его. Бери, бери, бери. — И она отмахнулась от нас обоих, как от мух.

— Будет исполнено, миледи. — Освальд развернулся и зашагал к выходу. — Пойдем, дурак.

Я встал и потер себе попу, затем последовал за Освальдом прочь из светелки. Да, синяк на мягком месте останется, но душа у меня тоже болела. Злая сучка — выставила меня вон, хотя вся попа у меня еще горит от шлепков ее страсти. Бубенцы на моем колпаке поникли в отчаянье.

В сенях ко мне пристроился Кент.

— Стало быть, она без ума от тебя?

— От Эдмунда Глостерского, — ответил я.

— Эдмунд? Она без ума от байстрюка?

— Ну да. Ветреная потаскуха.

Кента явно поразил такой поворот событий — он даже приподнял поле шляпы, чтоб лучше видеть меня.

— Но ты для этого ее околдовал, верно?

— О, ну наверное, — молвил я. Выходит, она моим чарам способна противостоять лишь посредством черной магии. Ха! Мне сразу стало лучше. — Вот прям сейчас она читает письмо, что я подделал его рукой.

— Ваш дурак, — объявил Освальд, когда мы вступили в залу.

Старый король заседал там с капитаном Кураном и дюжиной других рыцарей. Похоже, они только что вернулись с охоты — на меня, вне всяких сомнений.

— Мой мальчик! — воскликнул Лир, раскрывая объятья.

Я кинулся к нему, но обнимать в ответ не стал. Не было у меня в душе к нему нежности — при одном взгляде на короля во мне, как прежде, закипал гнев.

— О радость, — съязвил Освальд, и голос его сочился ядом презренья. — Возвращение блудной ракальи.

— Эй ты, — сказал Лир. — Моим рыцарям пора платить. Ступай-ка скажи моей дочери, что я желаю с ней поговорить [78].

Освальд не обратил на старика вниманья и по-прежнему шел вон из залы.

— Ты, любезный! — рявкнул Лир. — Ты меня слышал?

Освальд медленно повернулся, словно это ему принес ветерок.

— Знамо дело, я вас слышал.

— Кто я такой, любезный?

Освальд ковырнул в передних зубах ногтем мизинца.

— Отец миледи. — И осклабился. Надо признать — каналья наглости поднабрался. Ну или его разъедало желание немедленно вылететь в загробную жизнь, теряя гульфик и перчатки.

— Отец миледи? [79] — Лир стащил с руки охотничью перчатку из толстой кожи и хлестнул ею по физиономии Освальда. — Раб милорда… собачий ублюдок, холуй, пащенок! [80]