Константин Николаев - Брачный сезон или Эксперименты с женой

Музыканты встрепенулись, Тимирязьев перекинул саксофон на грудь и выпучил глаза. К микрофону выдвинулся пухлый солист в розовой рубахе, ужасно напоминавший огромного младенца. Он старательно пригладил блестящие длинные кудри и хрипло завел:

Я жиган московский, парень я блатной,

Торможу я тачку и – скорей домой.

Если ты – козлище, роги обломлю.

Вынимайте тыщи, денежки люблю!

Публика заметно оживилась. Некоторые даже прекратили жевать. Я с улыбкой посмотрел на Светлану и хотел отпустить замечание по поводу изысканности этой песни, но увидел, что на моей спутнице нет лица.

Тем временем солист перешел к припеву. Зал, к моему удивлению, подхватил вместе с ним:

В законе вор, в законе вор. Закон – простой:

Коль в зоне ты, то ты – блатной,

Коль дома ты, то ты – бугор.

В законе вор, в законе вор!

Над столиками повисло матерное жужжание. Чувствовалось, что над текстом изрядно потрудилась редакторская рука. Я с удовольствием приготовился слушать дальше:

У меня в котлете – ровно миллион,

А котлы имеют заграничный звон,

И на барахолке знает фуцманьё,

Кто им всем расставит точечки над «ё».

«Точечки над «ё» меня почти умилили. Вот уж явная Ленькина придумка!

Зал уверенно подхватил припев, и я спросил Светлану:

– Ну как тебе? Прямо Чикаго двадцатых годов!

Она свирепо глянула на меня и прошипела:

– Куда ты меня привел?

– Тебе не нравится? Я думал…

Но солист вместе со златозубым залом не дали мне докончить. Тимирязьев извлекал из своей дуды какие-то пароходные звуки. Со всех сторон раздавалось:

Что ты давишь, тюбик? Что коптишь, охнарь?

Всех столичных улиц я – король и царь,

А чуть что, так стоит пальцем шевельнуть,

И, зажав волыны, вспенится вся муть!

– Это же Виталькина любимая песня! – выкрикнула мадам Рыбкина, как только рев немного утих.

– Ну и что? – не понял я. – Мало ли песен на свете?

Песня закончилась. И тут все стали скандировать, как на трибунах:

– РЫБ-КИН!!! РЫБ-КИН!!! ПРО-СИМ!!! ПРО-СИМ!!!

Я едва не потерял сознание. От соприкосновения моего лица с салатом спасло лишь то, что я вовремя ухватился за ледяную руку Светланы. На сцену, освещенную цветными огнями, вышел торговец кетчупом и мой однокашник Виталий Рыбкин собственной персоной. Он ослепительно улыбался. Под руку он держал Ларису Пастернак. Она была в золотом платье с огромным декольте, спину обвивали бесчисленные золоченые шнурочки.

Я уткнул глаза в салат. Так бы и разглядывал всю оставшуюся жизнь зеленый горошек вперемежку с картошкой. Вот это совпадение! Мир, разумеется, тесен, кто спорит? Но не настолько же! Мир все-таки не сводится к моей кухне!

Я покосился на свою спутницу. Она тоже поникла, как ковыль после бури. Кажется, даже бриллианты слегка потускнели. Светлана уловила мой пугливый взгляд и прошептала:

– Ну теперь-то уж точно конец! Мерзавцы, вы с ним сговорились!

– Почему это я мерзавец? – отозвался я. – Ты еще можешь тихонько уйти, – но тут же понял, что «тихонько» уйти не удастся.

Со всех сторон на нас были устремлены глаза.

– Бедная Светочка, – наконец прорвало цыганку Изольду. – Да он тебя, никак, бросил!

Мадам Рыбкина промолчала. Изольда сочувственно покивала головой и, посмотрев на меня, сказала:

– Да ты не расстраивайся. Этот вроде тоже ничего. Деятель…

В тусклых зрачках Георга Георгиевича светилось доброжелательное любопытство. «Если жена Рыбкина здесь, то кто же тогда рядом с ним на сцене?» – казалось, спрашивали его выпученные глаза.

– Друзья! – тем временем гаркнул Виталька в микрофон. – Позвольте представить вам мою будущую невесту и бывшего секретаря Ларису Михайловну Пастернак!

В зале раздались жиденькие хлопки. Всем хотелось ясности.

– Что так неактивно? – пришел на помощь Витальке Тимирязьев. – У нашего уважаемого юбиляра… – тут Ленька замялся и, подыскав нужное слово, поправился: —…то есть жениха, ответственное событие! Прошу аплодисменты!

Но зал оказался не таким сговорчивым, как аудитория Большого театра после премьеры. Хлопков раздалось побольше, но все равно это было не то. Виталька беспокойно завертел головой. На лице его золотой спутницы застыла улыбка – посмертная маска фараона, да и только.

Я снова покосился на Светлану. Она нагнулась и нервно теребила застежку своей туфельки.

Наконец мадам Рыбкина выпрямилась и гордо окинула зал горящими глазами. Виталька увидел свою жену, и улыбка медленно съехала с его масляной физиономии. Почувствовав заминку, Тимирязьев взмахнул руками, и оркестр врезал какую-то залихватскую мелодию.