Андрей Баранов - Сказ о тульском косом Левше и крымской ай-Лимпиаде

Михайло от нечего делать наблюдал как Лиза, взгромоздив на плечо странный прибор на штативе под названием «диоптр», принятый вчера друзьями за косу смерти, раздавала последние указания. Собственно все уже собрались ехать – сани и кареты встали в ряд, ямщики закурили трубочки и приготовились к дальней дороге и замерзанию в глухой степи, мешки лежали уложенные, люди сидели сосчитанные, даже Морозявкин проникся торжественностью момента и глядел соколом из-под треуха, все нижние чины были на своих местах и при командирах. Оставалось только трогаться с Богом и ехать к черту на рога.

Граф уж подумал что сейчас раздастся команда «ну», которая равно как и команда «тпру» управляла трафиком, как вдруг издалека раздалось какое-то молодецкое уханье и гиканье. Собравшиеся повернули головы к воротам. Оттуда донеслась отчаянная брань, свист нагаек и лошадиное ржание. У Михайлы сложилось впечатление, что кажется кто-то хотел пройти в крепость, но ему не давали.

Раздалась пара выстрелов из пистолетов и один ружейный, в ворота что-то глухо бухнуло, залаяли собаки. Пробежал растерянный офицер, собирая солдат и очевидно не понимая что следует предпринять. Доски затрещали, Лиза побледнела и подхватилась, бросившись в караулку.

– Платов с казаками приехали! – пояснила она на бегу в ответ на немой вопрос Михайлы.

И действительно то был Платов. Знаменитый донской казак явился с утра пораньше на удивление трезвым и оттого еще более грозным, и привел с собой свое войско. Казаки расположились перед воротами шумным табором и кажется собрались штурмовать Петропавловскую крепость как французы свою Бастилию, будучи не в состоянии равнодушно смотреть на запертые двери.

Собственно говоря именно за это ценное качество казаков и держали на царской службе, однако сейчас такая смелость была вроде бы не к месту. Отчаянные рубаки, со своими шашками и пистолями, дети донских степей, они как будто бы удивлялись что кто-то не открыл ворота заранее, и ждать не желали.

Охрана на бастионах как-то растерялась и не знала – то ли стрелять в воздух чтоб не убегли, то ли раскрыть ворота чтоб не прибили. Отсутствие четкой команды портило все дело и могло привести к печальным последствиям и жертвам. К счастью вмешательство Лесистратовой позволило распахнуть дверные створки и вся казачья компания вкатилась на крепостную территорию. Платов гордо подкрутил ус и спешился.

– Стой, раз-два! Я щас всех вас построю и можно двигать! – объявил он. – А кто в походе меня слухать не будет – голову сниму!

– Ах что вы, Матвей Иваныч, не извольте беспокоиться – все вас будут тут слушаться! Я за этим прослежу… – залебезила Лиза скороговоркой, надеясь что прямо на месте головы рубить все же не станут, потому что это не комильфо.

– Я и сам прослежу! Экипаж запряжен, ямщики-форейторы на месте? Ну теперь гайда! Не зевайте – нам мигом надо в Тавриде быть!

И вся компания верхом и на санях выкатилась за ворота Петропавловской крепости. Конные и пешие, в повозках и каретах, с тюками и без оных, ощетинившись ружьями, знаменами и даже хоругвями, маленькое но грозное войско двинулось из хладного Петербурга в горячие и обильные южные земли.

Под копытами месился снег и грязь, скрипели санные полозья, петербургские дома и першпективы Невского отступали и растворялись, болота и леса наступали. Люди посуровели и уже без шуток хлестали лошадей. Во всем чувствовалось какое-то величие катящейся вперед машины, а графу померещилась даже некая обреченность, впрочем Морозявкин уверял что они обречены на успех и славу. Только один Бог знал сколько героям предстояло вытерпеть в пути но он разумеется ничего им говорить не собирался, ни посылая ангелов, ни лично являясь начальникам экспедиции. Все предстояло испытать на себе – и град, и хлад, и мор, и недожор, хотя Морозявкин надеялся что до этого не дойдет, что Бог их не выдаст а свинья не съест. Великий олимпийский поход за золотом начался.

В походе как известно полагалось не зевать и вперед смотреть. И люди и лошади устали, но привалы делались везде самые короткие, и граф едва успевал только сказать Лизе «бонжур» и «бонсуар», или наоборот. За такой светской беседой перемещение вперед проходило как-то незаметно, и версты, что так и рябили в очи, уже не столь утомляли. Лиза в своем замечательном песцовом палантине напоминала скорее не экспедиционерку а ту самую петербургскую барышню, которую много позже Крамской запечатлел как таинственную незнакомку, что конечно сильно украшало суровые будни.