Славомир Мрожек - Хочу быть лошадью - Сатирические рассказы и пьесы

— Если бы у меня был плоский браунинг, я бы не раздумывая застрелился, — сказал я с горечью.

— Горизонталь… — повторял Артур растроганно. — В вечном споре отвеса и ватерпаса я на стороне последнего. Вертикаль! Что за мерзость! Это слово на шпагате! Поэтому я люблю море! Море олицетворяет идеальную тоску по плоскости! Горы! Это нечто отвратительное! Но еще отвратительнее плоскогорье!

— Артур! — пробовал я его спасти, хотя и чувствовал, что верх черепа прижимается к нёбу. — Остановись! Допустим, что ты прав. Возьмем пример, который должен тебя переубедить: покойник на поверхности и покойник в могиле. В обоих случаях мы имеем дело с прекрасным горизонтальным положением, твой идеал достигнут. Так. Но чтобы перейти от первого положения ко второму, нужен вертикальный вектор, материализованный в лопату могильщика, направленный вертикально, в глину. Итак, вертикаль, Артур, все-таки вертикаль!

Мы мчались теперь через лес, все более наклонный, в нем росли грибы с одними шляпками, без ножек. Артур смеялся, как безумный.

— Вертикаль! — издевался он. — Ты не понимаешь, что нет двух уровней, высшего и низшего, что есть только один прекрасный, абсолютный уровень. Душа, душа, мой мальчик, горизонтальна!

Лес кончился, и Артур вскрикнул от восторга. Перед нами был длинный мост, а на нем стадо длинных такс на маленьких и в довершение искривленных ножках.

— Таксы! Не жирафы! — воскликнул он и упал на колени. — Вперед! На четвереньках! В длину!

Я почувствовал, что мощная сила приказывает мне сделать то же самое. Остатком сознания я констатировал, без всякого удивления, что у меня в позвоночнике горизонт. Последним пространственным взглядом я посмотрел на Артура, который на глазах становился уже только горизонтальной чертой, а потом мы оба превратились в две параллельные линии и понеслись в бесконечность для того, чтобы там пересечься.

Я сразу обратил на него внимание, хотя на приеме у В. встретил много других людей, также мне не знакомых. Может быть, меня поразили его глаза, глубоко посаженные, с выражением какого-то болезненного напряжения, и щеки, такие запавшие, что казалось, лицо его покрывает мягкая и темная растительность, хотя он был тщательно выбрит. Впечатление это усиливалось при определенном освещении. Кроме того, его выделял ореол серебряных волос.

Это был профессор Роберт Н., и казалось, что присутствующие знали о нем больше, чем я. Его окружала атмосфера уважения, даже преклонения. К столу еще не приглашали, и собравшиеся разделились на несколько групп в зависимости от темы разговора. Гости стояли или сидели в торжественных позах, обычно принимаемых перед ужином.

Я не стоял в группе людей, окружавших профессора Н., но мог расслышать, что говорили о музыке. Как я понял позже, Роберт Н. был композитором. Не слишком разбираясь в этом виде искусства и зная об этом своем невежестве, я не был склонен низко ценить профессора Н. Напротив: уважение его собеседников, форма, в которой к нему обращались, всеобщее внимание, когда он вступал в разговор — все это говорило о том, что профессор Н. занимает в музыкальном мире выдающееся место.

Напрягая слух, в то же время рассуждая о третьей мировой войне с одним из приглашенных, ограничиваясь, впрочем, поддакиваниями, я успевал следить за ходом диспута в соседней группе.

— Постепенное воспитание артиста, терпеливая забота о его созревании, — ровным и твердым голосом говорил профессор, — вот в чем суть. Создание необходимых условий, снисходительность и долгосрочный кредит, хорошая школа — вот как создается артист.

— Можно, — вмешался Гучо, вертопрах и кутила. Несмотря на ранний час, он был уже слегка навеселе. — Можно, но, собственно, зачем?

Наступило неловкое молчание. Только из других углов гостиной долетал гул разговоров. Гучо, слишком поздно поняв свою бестактность, с вызовом, который должен был скрыть его смущение, поглядывал по сторонам. В этой напряженной тишине профессор Роберт Н. положил ему на плечо руку.

— Молодой человек, — сказал он, — и в двух следующих его словах послышался металл: — Сам увидишь.

— Это теория pro domo sua, — послышался сзади меня чей-то бас. Я быстро обернулся. Это был доктор П., знаток, дилетант и циник.

— Однако, дорогой доктор… — ответил я, ощущая в ушах этот стальной звук. — Что-то в этом есть. Я не au courant событий в музыкальном мире, но мне все же кажется, что профессор Роберт Н. высокий авторитет, судя хотя бы по тому, как относятся к нему наши выдающиеся умы.