Михаил Веллер - Гонец из Пизы

– Замечательно, – вполне равнодушно отреагировал он.

– Но это так… хозспособом, понимаешь?

– В смысле?

– Танкер ночью подойдет и нам немного перекачает.

– Почему ночью?

– Потому что днем мосты сведены.

Беспятых признал объяснение разумным.

– В вахтенном журнале это отмечать не обязательно.

– То-есть? – насторожился Беспятых, уже наученный не писать лишнего в вахтенном журнале. – Почему?

– Ну, потому что официально нам этого не полагается. Зато тепло будет. Так что, сам понимаешь, не трепись.

– Ясно. Чем просить и унижаться – лучше спиздить и молчать, – рассудительно согласился Беспятый, и совесть его на этом успокоилась. Инструкцией не отопишься, а зимовать в железе зябко… бече-пятому виднее.

К разводу мостов Мознаим переминался на баке с биноклем. Волго-Балт 39 прошел мост четвертым и начал медленно уваливать вправо. На самых малых ходах, подрабатывая назад правой машиной и сдвигаясь по течению, он раскладывал носом черную в змейках огней воду, и достигшая Авроры пологая волна с шелестом плеснула в скулу.

– На кранцах по левому борту – смотреть! – скомандовал Мознаим.

Вывешенные за борт автомобильные покрышки сползли, строясь под линию палубы осевшего в грузу танкера.

– Ну как там у вас? – гукнул ночной космос громкой трансляцией: в свете ходовых огней различался напряженный силуэт на крыле мостика.

– Порядок, – закричал Мознаим. В соотношении масштабов голоса это напоминало беседу человека с Богом.

Танкер подвалил, с носа и кормы кинули швартовы, они были подхвачены на крейсере и заведены за кнехты.

– Стоп машина! Николаич, ты?

– А кто же! Ну?

– Давай по-быстрому, мне мосты пройти надо!

– Момент!

У борта задвигались, помогая возне рабочим матом, внизу на танкере лязгнул откинутый люк горловины: Майнай шланг… еще!.

– Трави шланг! Ну! В машину – насос!! На цистерне – следи!

Собственно перекачка заняла восемь минут.

– Отдать швартовы! Боцман – палубу прибрать… наследили тут!

Через полчаса следы преступления были стерты, смыты, скрыты. Танкер скрылся, продолжая свой путь. В цистерне плескалось десять тонн мазута.

Как человек военный, Мознаим привык единовременно решать только один вопрос. Товар был получен. Теперь вставала конкретная задача, кому и как сдать. За полцены – нет проблем. Котельные города на голодном пайке, но с этих-то взятки гладки… а вот коттеджи новых русских – все на мазутных котлах, со скидкой – они все возьмут, и транспорт свой найдут, для этих ребят препятствий нет, а считать копейку они очень даже умеют.

Он спустился вниз, с удовольствием понюхал цистерну, прислушался к содержимому и поехал домой спать.

Заправиться вот так – и к черр-ртовой матери отсюда… – неконкретно подумал он в серой дреме, клюя носом в первом трамвае.

Унижение сравнением с Белфастом нет-нет да и давало себя знать. Вообще строевому командиру командовать музеем, что бы он ни говорил с высот опыта о покое и удобствах береговой жизни, – все равно что любителю животных пылесосить чучело кота. В хорошего моряка вбит рефлекс: любую акваторию рассматривать как пространство для похода, боя и победы. Бутафория службы разъедает личность скепсисом и депрессией, для лечения которой существуют только два лекарства: выпить водки и не думать – или изменить обстоятельства, ведущие к этой самой депрессии. Но если на водку не хватает зарплаты, а обстоятельства вяжут тебя по рукам и ногам, человек часто звереет без видимой причины – хотя на самом деле причин полно, а повод годится любой.

В таком состоянии Ольховскому на глаза попался подкуренный Груня. Он бесконечно водил кисточкой по леерной стойке и бессмысленно хихикал.

– Опять, сволочь! – рявкнул Ольховский.

– Никак нет, – замедленно и очень ровно, как раздвижной штатив, вытянулся Груня и хихикнул.

Ольховский схватил его за шиворот и встряхнул. Груня послушно взболтнулся под рукой. Ольховский сошел с резьбы.

– Есть у тебя хоть какая-то гордость за свой корабль? – прорычал он, сознавая всю глупость и неуместность первых попавшихся трафаретных слов. – Ты где служишь, животное?

Груня повел себя неадекватно. Он устал от службы, и радовался жизни только под дурью.

– Корабль в море ходит, товарищ капитан первого ранга, – лучезарно доложил он, капая краской на прогар.

Ольховский задохся от унижения.

Единственным итогом он сумел конвульсивно родить приказ В трюмах сгноить гниду!, что на бутафорском корабле следует понимать скорее фигурально.