Борис Кудрявцев - Невоспитанный трамвай

— Готово! — сказал сварщик Митя и полез было в кабину. Но там уже был иллюзионист Рыбкин.

— Взлет разрешаю! — крикнул директор и махнул платком, отступая в сторону.

Взревел мотор, и игрушка с резвостью фирменных «Жигулей» выехала за фабричные ворота.

— От такой никто не откажется! — восхищенно вздохнул кто-то из членов комиссии.

— Игрушка — лучше не надо!

На итоговом совещании директор подбил «бабки»:

— Металла больше нет, зато план мы выполнили одним махом: по валу, по весу, по стоимости. Наши творческие возможности выросли несравненно, расширились горизонты, и нам теперь все по плечу.

— Один к одному, — взял слово Понькин, — предлагаю дирижабль, мечту детства. Чтобы на игрушке на рыбалку летать…

Вопрос был принят для изучения.

— Я тебя люблю! — подслушал я однажды. Дело было в час пик, в трамвае, стояли тесно, поэтому слышал не я один.

— Давно? — помолчав, спросила она.

— Да! — признался он.

— Как давно?

Так могла спрашивать только жена, и я понял, что они женаты. Это было интересно.

— Семь лет!

Семь лет — это срок их супружества. Сомневаться не приходилось.

— Почему же ты раньше молчал?

Он, конечно, не молчал, объяснялся, только не так удачно, как сейчас, в трамвае.

— Я боялся.

— Чего боялся?

Он понял свою оплошность и замолчал.

— А теперь, значит, не боишься? — допытывалась она, улыбаясь как-то странно.

— Нет.

— Почему?

— Что почему?

Он попробовал уйти от ответа, но не тут-то было. Я тоже женат и легко представил себе, чем это теперь кончится для него. Нашел место объясняться в любви! Дома не мог? Один на один, без свидетелей!

— Ты сказал, что в трамвае не боишься, — внятно напомнила она. — Значит, по-твоему, дома я тебе рот зажимаю? Или, может, я стала хуже и мне можно говорить при людях все, что угодно?

— Нет, но… — запротестовал он неуверенно, озираясь, и эта его неуверенность показалась оскорбительной не только ей одной. В трамвае много женщин, они сочувственно переглядывались: дескать, верь после этого мужчинам!

— Ну, я жду?!

— Чего ждешь! — Он затравленно оглядывался.

— Ты сказал, что я стала… плохая! — В голосе ее стояли слезы. — А ты-то?! Погляди на себя…

Она приглашала нас в свидетели. И мы поглядели! Так, что он покраснел и съежился. Потолкался у двери, хотел сигануть из вагона на ходу, но мы не дали.

— Я ее люблю! — отчаянно заорал он. — А она?!

Я понял, что он не врет. Трамвай и вправду располагает к объяснению: стояли они битый час прижатые, и целый час он разглядывал ее, словно газету, каждую морщинку, и она не смела уклониться, хотя, наверное, думала вовсе не о нем — о косичках дочери, незаплетенных, или квашне, перекисавшей где-то…

— Выходи, — сказала она, — давай, давай, пройди пешком, проветрись.

Проехала на остановку больше.

— Слыхали, мой-то? Никак спятил!

Женщины загомонили.

— Ты будь построже с ним, иначе пропадешь!

— Билет, небось, не взял! Зубы заговаривал.

Ей льстило быть в центре внимания.

— Ты вот что, милочка, подай на алименты в суд! А мы в свидетели.

Она моталась у двери в тревоге.

— А разве он ушел? Совсем?!

— Ушел, конешно! Каждый видел. Не слепые!

Трамвай притормозил.

— Что там за шум? — Водитель выглянула из кабинки.

— Муж от жены сбежал, как черт от ладана! Люблю, говорит, и бежать!

— Потаскун, небось!

— Останови. Изловим!

Вагон остановили, но она уже и шага сделать не смогла, сидела на ступеньке и с испугом наблюдала за суетой и криками. Остановили «скорую», уложили обморочную на носилки.

— Ты брось его! — увещевали из вагона напоследок. — Чего с ним жить? Душегуб.

— Бросит, коли выживет.

— Какой там выживет?

— На могилку, небось, не придет.

— Не помянет.

Но в последний момент подлетело такси. Выскочил он. Подхватил жену, целуя, и увез. Двери закрылись, вагон покатился.

Молчали.

— Верь мужчинам, — не выдержал кто-то, — верь!

Если бы Теняков учился, он сочинил бы музыку на тему переработки вторичного сырья; быть бы ему поэтом и писать стихи на обращенной макулатуре, если бы он знал… Но Теняков ничему не учился и ничего не знал. Ему и так хорошо. А с ним и нам неплохо.