Борис Кудрявцев - Невоспитанный трамвай

— Это ты про себя? — спросил редактор. — Человеку тридцать лет, а он… Чехов в твои годы! Знаешь, сколько рассказов?

— «В песчаном корытце среди мухоморов и белены он увидел родничок, склонился и стал пить», — продолжал читать я.

— Он не пил тридцать лет? — с подозрением спросил редактор.

— Пил, — сказал я и продолжал:

— «Копылов, напившись, лег на муравейник, и у него закружилась голова от избытка новых чувств. Дятел долбил носом осину и посыпал опилками Копылова. Закуковала кукушка. «Откуда в лесу часы? — удивился Копылов и встал. — Это, наверно, и есть дары леса. Надо их найти…»

Редактор махнул рукой и больше не слушал. Рукопись отправили рецензенту.

«В тридцать лет первый раз попасть в лес и заблудиться в трех соснах может любой наш акселерат, взращенный и просвещенный за столиками ресторанов «Русский лес», «Изба», «Дупло», «Омут», «Солнышко» и прочих, — писал рецензент. — Легко понять, какие чувства испытает он при этом! Обалдение, если не сказать больше. Нечто подобное испытывает и читатель. Автор избрал потрясающий ход. Городской абориген сошел с асфальта и припал к источнику первородной, живой воды с беленой. Стоит только представить эту картину, и у вас засосет под ложечкой. Думается, что автора не остановить и он продолжит…»

И я продолжил.

«Часть вторая. Копылову шел тридцать первый год, когда он первый раз пришел на работу, чтобы заработать свой первый трудовой рубль. Сразу за проходной, среди цехов, стружки, отходов, заготовок и сырья, он увидел пожарный кран с технической водой и жадно припал к нему…»

Редактор вздохнул и покачал головой:

— Опять с похмелья?

— «Напившись, Копылов сел на долбежный станок, и у него закружилась голова от новых чувств. Сверху на него сыпались искры от сварки, а с ними и чьи-то плоскогубцы и гаечный ключ. «Неужели когда-нибудь и я смогу так же, как они, заработать свой рубль?» — с восхищением подумал Копылов и, не зная, с чего начать, взял гаечный ключ и швырнул его в долбежный станок, а затем и плоскогубцы. Посыпались искры, стало темно, и станок задрожал. «Ну, кажется, я что-то заработал!» — подумалось Копылову…»

Редактор больше не слушал. Отправил к главному редактору.

— Кое в чем ты прав, — сказал главный редактор, — я в четырнадцать лет к станку встал, не хуже взрослого. А внуки наши и в двадцать лет в подростках числятся, стамеску от кувалды не отличат. Ты вот, к примеру, на заводе бывал?

— Нет, — признался я.

— А он, между прочим, на виду у всего города, погляди в окно. Доменные печи видишь?

Я выглянул в окно и разглядел только магазин «Вино», за ним «Табак».

— Рядом с домной — мартены, двадцать штук, красиво? Плавку дают…

Я напрягся и разглядел пивной ларек.

— Отсюда и танцуй, — посоветовал на прощание редактор, — от печки.

Я вернулся домой.

— Ну как, можно поздравить? — спросил папа.

— Рассказ напечатают? — вторила мама.

— Нет, — убито признался я, — сказали, что не знаю жизни, мало видел.

— Глупости! — осердилась мама. — Дай бог им увидеть то, что видел ты… Сочи, Рига, «Золотые пески», Турция, Франция, Париж…

Я поглядел в окно и поискал глазами нечто вроде печки с трубой, из которой дают плавку. Но папа выложил путевку в Анапу и ключ от своей «Волги».

— Поезжай, — сказал, — изучать жизнь. А после снова попробуешь. Не может того быть, чтобы не получилось.

И я отбыл набираться сил и впечатлений.

Собрание было в пятницу. Повестка: о трудовой дисциплине, экономии и производительности труда.

— Вопросы серьезные, товарищи, — предупредил ведущий собрание, — необходимо запротоколировать мнения для выработки единой линии и принятия мер. Чтобы не вышло: поговорили и разошлись. Согласны? Надо выработать документ. Разговоры утихнут, забудутся, а протокол останется, без искажений и двусмысленности, на него можно будет ссылаться, опираться. Ясно? Итак, кто станет писать? Ваши предложения.

Молодой специалист Манагина сказала, что не может: ногти не просохли после маникюра. Голигузов, чтобы не испортить почерк, брал ручку только два раза в месяц — в аванс и расчет, расписаться в ведомости. Никитин боялся ответственности, Хлызов…

— Пусть пишет Чубыкин, — предложил кто-то, — самородок языка: сочинил пять поэм, три романа и двести анонимок.