Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец

– Надо расходиться… – вздохнул лейтенант Брохес. – Может быть, в другой раз…

– И ничего нельзя придумать? – с тоской взглянул на него шамес.

Остальные евреи тоже выжидающе смотрели.

– А что я могу придумать?

– Я придумал, – сказал Моня Цацкес, и все головы как по команде повернулись к нему. – Старший политрук Кац не самый храбрый человек в Литовской дивизии. Верно?

Евреи нетерпеливо кивнули, а Иван Будрайтис сказал:

– Это уж точно.

– Значит, – продолжал Цацкес, – если немцы сейчас откроют сильный артиллерийско-минометный огонь, то старший политрук Кац, уверяю вас, и носа не высунет из своего укрытия при штабе полка.

– Хорошенькое дело! – всплеснул руками шамес. – Цацкес, вы, должно быть, родились недоношенным. Кто же это немцам передаст, что евреи просят их об одолжении: открыть огонь? Не вы ли?

– Могу и я, но только, рэбе, я приму на себя грех – поработаю в субботу, что еврейским законом возбраняется… Хотя стойте! У нас же есть шабес-гой! Иван Будрайтис. Для него это не грех. Ваня, ты можешь сделать одолжение своим однополчанам?

– Смотря какое… – осклабился Будрайтис.

– Пустяк. Возьмешь мину и опустишь ее в миномет. Немцам не понравится, что их потревожили перед ужином. И они ответят. Так, что чертям станет тошно. Тем более старшему политруку Кацу. Можете не волноваться – его здесь не будет.

Никто ничего не сказал. Все думали. И на лицах у всех появилась хитрая ухмылка. Монина идея явно нравилась миньяну.

– Я – что? – сказал Иван Будрайтис. – Мне – раз плюнуть.

– Так за чем остановка? – нетерпеливо спросил шамес.

– А вот как товарищ командир роты скажут, – показал глазами на лейтенанта Брохеса Иван Будрайтис, – так и будет.

Теперь все смотрели на Брохеса.

– Добро, – сдался лейтенант. – Но не больше одного выстрела. Боеприпасов мало.

– Будет сделано! – козырнул Иван Будрайтис. – А вам, товарищи, счастливо помолиться.

И исчез в быстро сгущавшихся сумерках.

– Как там? – нервничал шамес. – Звезды еще нет?

Вместо ответа хлопнул минометный выстрел. И взрыв донесся с немецкой стороны. Это сработал шабес-гой Иван Будрайтис.

Немцы с минуту недоумевали, чего это русские их побеспокоили без видимой причины, затем грянули залпом из восьми минометов. Вслед ударила артиллерия.

Грохот прокатился по всей высотке. Взрывы распустили пыльные бутоны от вершины до подножия и дальше, в расположении штаба полка.

– Звезда! Звезда! – Этот крик прорвался сквозь адский шум огневого налета.

Шамес трясущимися руками зажег спичкой обе «катюши», коптящее пламя колыхалось при каждом разрыве.

Шамес воздел руки над свечами, сощурил глаза, потому что сверху на него сыпался песок, и на древнем языке – лошен койдеш – провозгласил молитву, стараясь перекрыть грохот над головой.

– Барух ата адонай… элохейну мелах хаолам, ашер кидшану бемицвотав ве цивану лэадлик нер шел шабат…

И весь миньян, за исключением лейтенанта Брохеса, вдохновенно подхватил, повторяя за шамесом начало субботней молитвы:

– Благословен Ты, Превечный, Боже наш, Царь вселенной, который освятил нас законами Своими и заповедал нам зажигать субботние свечи.

Сотрясалась земля. Трещали бревна перекрытия над головами. Со стен струился песок. Едкий дым из хода сообщения вползал в блиндаж. В девять глоток, при одном воздержавшемся, неистово молились евреи Богу на древнем языке своих предков в летний пятничный вечер 1943 года на русской равнине, отмеченной на военных картах как Орловско-Курская дуга.

– Барух ата адонай… элохейну мелех хаолам, ашер кидшану…

У еврея свое еврейское счастье. Если его ранят, то обязательно в такое место, что потом не оберешься хлопот. А больно так же, как и всем остальным, и кровь, которую ты потерял, такого же красного цвета.

Когда Моня Цацкес лежал в госпитале, там находился на излечении еще один еврей-летчик, капитан. Вся грудь в орденах. Боевого Красного Знамени – две штуки. А это почти что Герой Советского Союза.

Этот еврей не снимал с головы летную фуражку с голубым околышем и кокардой с крылышками. Можно было подумать, что он очень набожный и, потеряв в бою ермолку, заменил ее фуражкой. Или, может быть, он ранен в голову, и его безобразит шрам от ранения.

Он был ранен в совершенно противоположную часть тела. В зад. Немцы аккуратно всадили ему по пуле в каждую ягодицу.

Возникает законный вопрос: зачем же тогда носить день и ночь фуражку на голове?