Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец

– Из палки…

– Не палки, а древка.

– Что такое древко? – удивился Цацкес.

– Палка. Но говорить надо – древко.

– Надо так надо.

– Солдатская доля, – вздохнула Глафира, – хочешь не хочешь, говори, что прикажут.

– Дальше, Цацкес.

– На конец палки, то есть… этого самого… как его… надет, ну, этот… как его… Можно сказать на идише?

– Нет. По-русски, Цацкес, это называется наконечник. То есть то, что надето на конец.

– Объяснил! – хмыкнула Глафира. – Мало ли чего надевают на конец?

– А что мы видим в наконечнике? – спросил Кац.

– Мы видим… – задумался Цацкес, вперившись своими круглыми черными глазами в плакат. – Мы видим… этот… ну как его… Молоток!

– Молот, – поправил Кац. – И…

– И… – повторил за ним Цацкес. – Что это, я знаю, а выговорить не могу.

– Серп, батюшки! – вставила Глафира. – Чего тут выговаривать?

– Серп, – сказал Цацкес.

– Значит, серп и молот, – подвел итог старший политрук Кац.

– Правильно, – согласился Цацкес.

– А что означают серп и молот? – подумав, спросил старший политрук.

– Не знаю… – простодушно сознался рядовой Цацкес.

– Много упомнишь… на таком пайке… – сочувственно вздохнула Глафира, повернув зад к аудитории, и солдаты все как один снова пригнули стриженые головы к партам, силясь разглядеть что-то под ее задравшейся юбкой.

– Серп и молот – это символ, – сказал Кац и строго посмотрел на зад уборщицы, остервенело шуровавшей замызганный пол казармы.

– Дожила Россия, – сокрушенно вздохнула Глафира. – Докатилась, матушка… защитников понабирали… Много они навоюют.

Моня, возвращаясь на место, не сумел разминуться с Глафириным задом.

– Уйди, нехристь! – разогнулась Глафира, показав свое плоское, изрытое оспой лицо, и беззлобно замахнулась тряпкой.

Моня вприпрыжку добежал до своей парты и плюхнулся рядом со Шлэйме Гахом, который в мирное время был шамесом в синагоге.

Старший политрук Кац уставился в книжку Устава и стал зачитывать вслух, раскачиваясь, с подвывом, как молитву:

– Знамя – символ воинской чести, доблести и славы, оно является напоминанием каждому солдату, сержанту, офицеру и генералу об их священном долге преданно служить Советской Родине, защищать ее мужественно и умело, отстаивать от врага каждую пядь родной земли, не щадя своей крови и самой жизни…

Моня наморщил лоб, силясь уловить что-нибудь, и, не добившись успеха, шепнул соседу:

– Вы что-нибудь понимаете?

Шлэйме Гах скосил на него большой, навыкате, грустный глаз:

– Рэб Цацкес, запомните. Я – глухой на оба уха. За два метра уже не слышу. Делайте, как я. Смотрите ему в рот.

– Знамя всегда находится со своей частью, а на поле боя – в районе боевых действий части, – уже чуть не пел старший политрук Кац. – При утрате знамени командир части и непосредственные виновники подлежат суду военного трибунала, а воинская часть – расформированию…

В самый разгар войны с немцами Сталин дал приказ прочесать все уголки России и найти литовцев, чтоб создать национальную литовскую дивизию. Как ни старались военкоматы, кроме литовских евреев, бежавших от Гитлера, ничего не смогли набрать. Пришлось довольствоваться этим материалом. Литовских евреев извлекали отовсюду: из Ташкента и Ашхабада, из Новосибирска и Читы, отрывали от причитающих жен и детей и гнали в товарных поездах к покрытой толстым льдом реке Волге.

Здесь, в грязном и нищем русском городке, до крыш заваленном снегом, их повели с вокзала в расположение дивизии штатской толпой, укутанной в разноцветное тряпье, в непривычных для этих мест фетровых шляпах и беретах. Они шагали по середине улицы, как арестанты, и толпа глазела с тротуаров, принимая их за пойманных шпионов.

– Гля, братцы, фрицы! – дивился народ на тротуарах.

Впереди этой блеющей на непонятном языке колонны шел старшина Степан Качура и, не сбиваясь с ноги, терпеливо объяснял местному населению:

– То не фрицы, а евреи. Заграничные, с Литвы. Погуляли в Ташкенте? Годи! Самый раз кровь пролить за власть трудящихся.

Старшина Степан Качура был кадровый служака, довоенной выпечки, щеголял в командирском обмундировании, и только знаки различия в петлицах указывали на то, что он еще не совсем офицер. Сапоги носил хромовые, каких не было у командиров рот, а брюки-галифе из синей диагонали были сшиты в полковой швальне с такими широкими крыльями, что старшину по силуэту можно было опознать за километр. В полевой бинокль.