Алексей Каплер - Полосатый рейс (сборник)

— Не надо патефон, — сказала Мария Степановна. Ей показалось, что Юля издевается. — Отдежуришь за меня сегодня?

— Конечно. Нас просят — мы дежурим… Эх ты, киса Мурочка… Мой бы, царствие ему небесное и вечный покой, тоже бы в такой ситуации причастил меня по уху… Уж больно вы неприлично целоваться начали! А я смотрю, остановился кто-то и смотрит внимательно. Он курил, стоял, потом окурок бросил и тогда только подошел… А этот баран с орденами вам вслед руками развел, и шрам у него над переносицей, как часы, затикал…

— Замолчи! — сказала Мария Степановна.

— Ты это чего? Успокойся, киса, все образуется. Дай ему выпить как следует — и на боковую. Там такие вещи только и кончаются, это я тебе точно говорю. Неприятно, конечно, но…

— За что ты меня так? — с ужасом спросила Мария Степановна.

— Не сердись, — после паузы сказала Юля тихо. — Это я просто завидую… Хочешь, приду, хорошее про тебя ему наговорю?

— С ума ты сошла, что ли? — совсем уже потерянно сказала Мария Степановна.

Володя пил много, спирт он не разбавлял. Темные руки Володи, с поломанными ногтями, помороженные, лежали на столе тяжело и устало. С каждой стопкой вены на них набухали больше. Это были руки фронтового сапера, а не школьного учителя. И весь Володя был совсем чужой, тяжелый, усталый, как его руки.

О виденном на пристани Володя больше не поминал, хотя в глаза Марии Степановне не глядел. Он выложил на кровать маленькие аккуратные сапожки, трофейный термос и пакет американского шоколада. Говорил Володя ровно, внимательно слушал сбивчивые рассказы Марии Степановны о ее жизни и работе здесь, об эвакуации, спрашивал подробности гибели брата Марии Степановны в Ленинграде и скупо, но точно отвечал на вопросы о своем здоровье и войне.

На улице начался дождь, он шумел в густых сумерках.

Мария Степановна зажгла керосиновую лампу, плотно занавесила окно.

В комнате уютнее и тише стало, мир как-то съежился до размеров этой комнатки. И, наверное, потому Мария Степановна неожиданно смогла опуститься возле Володи на пол, взять его руки в свои и сказать:

— Володя, родной… Я так люблю тебя, поверь! Я так ждала тебя, так бесконечно ждала! Я все объясню, честное-честное мое слово!

— Встань, — сказал Володя. — И налей-ка еще. Мудрая штука — водка… Вот так, значит, и живешь? — добавил он, оглядывая комнату, как будто только сейчас войдя сюда.

Мария Степановна поднялась, заглянула Володе в лицо. Ей вдруг показалось, что Володя поверил и начал успокаиваться. У нее защипало глаза от счастья, облегчения. И она сама не успела понять, как опять очутилась возле него, судорожно обнимая его ноги, целуя зеленую сухую ткань галифе. Володя провел рукой по ее волосам, растрепал их, потом рука его продвинулась ниже. Ворот платья туго сдавил шею Марии Степановны, она торопливо расстегнула пуговицу на вороте, пуская руку Володи дальше.

— Не уезжай! Не уезжай завтра! — говорила Мария Степановна, подняв на Володю глаза, все плотнее приникая к нему. — Черт с ним — опоздаешь на день! Побудь еще! Все опаздывают!

— Так еще и до завтра время не кончилось, — сказал Володя. — И встань ты с колен…

Но Мария Степановна уже не хотела понимать ни слов его, ни интонаций.

— Ну обними же меня наконец, — шептала она. — Родной мой, светик мой, лапушка моя, счастье мое, солдат мой… Сколько дней, сколько ночей я ждала тебя, Володя мой! И когда кончится все?! Я так устала от вечной темноты этой…

Володя отклонил ей за волосы голову и медленно, скорбно поцеловал в губы. Глаза Володи были закрыты. И Мария Степановна поняла, что Володя сейчас прощался с ней.

— Я отдельно лягу, — глухо сказал он. — Отдельно постели мне. Все ясно?

— Да, — сказала Мария Степановна. Огромную слабость ощутила она и отупение. Она постелила мужу на Юлиной койке. Он сразу потушил лампу, разделся и лег.

Мария Степановна стала в темноте у окна, приоткрыла его и курила. Дождь то переставал, то опять сильно лил. Махорка потрескивала при каждой затяжке, дым бесшумно проскальзывал сквозь ветки столетника на подоконнике, корчился под частыми ударами дождевых капель. Наступила ночная тишина и в комнате и везде на земле вокруг. Шум дождя, уже став привычным, не нарушал этой тишины. Обрывки мыслей, воспоминаний, слова забытых стихов, ставшие родными голоса и жалобы раненых, их лица на плоских подушках; непоправимость случившейся беды, ощущение, оставшееся в пальцах от холода орденов на кителе майора, стремление уйти от мыслей о нем, спрятаться от беды за привычные заботы, боль за Володю — все это сумбурно вертелось в сознании Марии Степановны. Она вспомнила еще, как года полтора назад один раненый сказал, что встречал на фронте Володю, живого и здорового. А она у всех новеньких спрашивала о Володе. И вот один откликнулся. Она скоро поняла, что раненый врет, но все равно ей было легче тогда даже от его лжи, потому что Володя давно не писал.