Филипп Клодель - Мое имя Бродек

Мертвая Цайленессенисс так сильно стискивала кулаки, что они стали похожи на камни. В одном из них была зажата золотая, красиво сработанная цепочка. Наверняка на конце этой цепочки был маленький медальончик, один из тех изящных медальончиков, на которых гравируют изображения святых и вешают на шейку новорожденным при крещении. Быть может, как раз ради этого медальончика она и вернулась назад, заметив, что он исчез с нежной грудки ее ребенка? И вернулась в лагерь, думая быстренько его покинуть. Наверняка она не знала, что, покидая Преисподнюю, нельзя оборачиваться. Хотя, в сущности, в том, чтобы умереть по невежеству или под ногами тысяч человек, вновь ставших свободными, на самом деле нет никакой существенной разницы. Закрываешь глаза – и больше ничего нет. В смерти ничего трудного. Она не требует ни героев, ни рабов. Жрет, что ей дают.

– Пиво пятен не оставляет, водка тоже, а вот вино!

Священник Пайпер ругался не переставая. Он стоял в кальсонах и рубашке над каменной мойкой и тер свое белое облачение куском мыла и большой щеткой из пырея.

– Да еще прямо на кресте! Если мне не удастся его отмыть, все эти простофили и святоши увидят в этом символ! А мы и так уже завалены символами, это же наш хлеб, так что незачем новые добавлять!

Я смотрел, как он старается, не говоря ни слова и сидя в углу его кухни на колченогом стуле с растрепанной оплеткой. В помещении царила тяжелая духота с затхлым запахом грязной посуды, застывшего жира, пролитого скверного вина. Тут и там стояли сотни пустых бутылок; в горлышки многим из них священник воткнул свечки, чье зыбкое пламя тянулось к потолку.

Пайпер перестал тереть свое облачение, бросив его вместе с пятном в каменную раковину, и обернулся. Удивленно посмотрел на меня, словно начисто забыл о моем присутствии и только что меня обнаружил.

– Бродек, Бродек… Стаканчик?

Я отрицательно покачал головой.

– Видать, еще не нуждаешься. Повезло…

Он поискал бутылку, в которой оставалось вино, перерыв много пустых, издававших нестройный хрустальный перезвон, прежде чем найти одну. Ухватив ее за горлышко, словно от этого зависело его спасение, он налил себе стакан. Взял его обеими руками, поднял на уровень лица, улыбнулся и сказал серьезно, но с примесью иронии:

– Сие кровь моя, смотрите и пейте ее все!

Он выпил залпом, стукнул стеклянным донышком по столу и расхохотался.

Я зашел к нему сразу после мэрии, где побывал по просьбе Оршвира, чтобы показать состояние моего Отчета .

В тот день ночь обрушилась на деревню, как топор на плаху. Пришедшие с запада большие облака, которые в течение дня копились в нашем ущелье, заблокированные там горами, так испугались этой западни, что начали в ужасе кружиться волчком, пока около трех часов пополудни их не разрезал надвое налетевший с севера ледяной ветер. Тогда из их зияющего брюха выпал густой снег, упрямыми и бесчисленными, тесно сплоченными хлопьями, похожими на исполненных решимости солдат бесконечной армии, которые заполонили собой все, крыши, стены, мостовые, деревья. Было 3 декабря. Все прежние снегопады были всего лишь статистами. Мы это знали. Зато этот, выпавший в тот день, разыгрался не на шутку. Это был первый из больших снегопадов. Потом будут и другие, в их компании нам и предстоит дожить до весны.

Перед мэрией Цунгфрост – «Отмороженный язык» – зажег фонари по обе стороны от двери. Скребя большой лопатой землю, он прокапывал траншею, отбрасывая снег по обе стороны от нее. Его одежда уже побелела, а налипавшие на нее хлопья наводили на мысль о перьях. Он походил на большую птицу.

– Привет, Цунгфрост !

– П… п… привет, Б… Б… Бродек! В… в… в… видал, сколько н… н… навалило!

– Иду с мэром повидаться.

– З… з… знаю. Он т… т… тебя ждет наверху.

Цунгфрост младше меня на несколько лет. Он всегда улыбается, но он не дурачок. Впрочем, его улыбка, если приглядеться к ней по-настоящему, могла бы с таким же успехом быть гримасой. Просто однажды, давно, его лицо застыло, все застыло – лицо, улыбка, язык, все. Ему было тогда лет семь-восемь. Это случилось в разгаре другой большой зимы. Все мы, деревенские дети, и маленькие, и не очень, собрались на излучине Штауби, которая в том году полностью замерзла. Мы скользили по льду. Толкали друг друга. Смеялись. А потом в какой-то момент кто-то (мы так никогда и не узнали, кто именно) запустил полдник Цунгфроста – ломоть сала в краюхе хлеба – далеко по льду, почти до противоположного берега, до него всего метр-другой оставался. Мальчонка смотрел, как удаляется, удаляется его полдник, и молча плакал большущими, круглыми, как ягоды омелы, слезами. Мы все смеялись. А потом кто-то бросил: