Ким Мунзо: Самый обычный день. 86 рассказов

Я приезжаю в город только изредка: за покупками или по какому-нибудь делу, потому что, как там ни крути, тащишься часа два с лишним вдоль полей, пахнущих мятой, мимо гор цвета нуги. К тому же само путешествие на поезде меня изматывает, утомляет и изнуряет; меня начинает тошнить, а лицо покрывает молочная бледность. Конечно, иногда жизнь не оставляет тебе иного выхода, и тогда приходится запастись таблетками от укачивания, принять успокоительную микстуру и отправиться в путь, как это мне пришлось сделать сегодня: нельзя же бесконечно отказываться. Однако в последнее время жизнь так редко радует нас чем-нибудь, что, сам того не замечая, устраиваешься на красном сиденье и клюешь носом; так время пролетает незаметно — не успеешь оглянуться, как уже и приехал, и именно в этот момент понимаешь, что явился слишком рано. Ибо, пока я не ступил на перрон (одна нога была еще на подножке, а другая уже коснулась асфальта), мне не пришло в голову взглянуть на часы. За мной с давних пор водится этот грех: приходить всегда загодя, поэтому я уже и не схожу с ума по этому поводу. Был первый час, а встречу мне назначили на пять; это означало, что мне предстоит поскучать довольно долго; предвидя подобную перспективу, я решил купить газеты и обнаружил недалеко от вокзала киоск и раскаленную адским солнцем площадь (где и пристроился на серебристой лавочке в металлической тишине вязов). По другую сторону площади ребятишки играли в салочки; они бегали, забавно косолапя, под внимательными взглядами розовогрудых мамаш, которые пахли свежим сеном. Эта картина вызвала во мне желание купить игрушки и пирожные, и потому я направился через шумную улицу к бетонным стенам гигантского универмага, который слопал содержимое моего кошелька, а потом выплюнул меня обратно на площадь: голова у меня раскалывалась от обрушившихся на меня внутри аккордов. Я неспешно плыл в струях избыточного времени над витринами, воздушными шарами и щеглами, готовыми вспыхнуть в любую минуту, которые предлагали мне за полцены соленые волчьи бобы, а потом присоединился к кругу зрителей: в его середине пара медуз-амфибий вступила в борьбу — их руки, ноги, крылья и присоски величественно наносили противнику страшные удары. В целом картина напоминала бой мексиканских петухов, я видел, как пульсируют жилы на шеях вспотевших зрителей в цветастых рубашках. Одна из медуз мертвой хваткой вцепилась в другую и, казалось, пила ее кровь, несуществующую желтую и вонючую кровь, кипящую ключом, пока наконец та не рухнула на землю и больше не смогла подняться (хозяин победительницы с гордостью взял ее на руки и показал публике — на лице его сияла победная улыбка, а в кармане хрустели купюры; побежденный плакал, обнимая мертвую медузу). Люди стали расходиться. Я тоже пошел дальше и вдруг почувствовал, что проголодался. Нераскрытый кулечек волчьих бобов полетел в урну, а я зашел в ресторан, где заказал шукрут, минеральную воду и двойной кофе (который в результате превратился в коньяк со льдом, напоминавший бензин, потому что был очень горьким и маслянисто поблескивал). Я вошел в здание, когда было без пяти пять (фасад украшали огромные часы); все помещения казались пустынными: вестибюль при входе, длинный застекленный коридор, нависавший над озябшим садом, боковые залы, наполненные солоноватым электрическим светом, где не было заметно никакой человеческой деятельности. За конторкой я обнаружил заспанную физиономию консьержа. На мой вопрос, можно ли видеть господина Оливе, он вяло ответил, что тот еще не пришел, что его целый день не было на месте, и посмотрел на меня затуманенным взглядом. Несмотря на его заверения, я продолжал настаивать на своем, и в конце концов консьерж пропустил меня. Убедитесь в этом сами, сказал он (с язвительной ноткой в голосе), попробуйте, вдруг вам удастся его найти, а я больше ничем помочь вам не могу. Тут консьерж снова положил голову на мраморный стол своей конторки и закрыл глаза. А я между тем решительно двинулся вперед и начал бродить среди дьявольских теней современной волшебной сказки: сумрак и напряженная тишина лезвия бритвы, чуть заметные следы на блестящем полу; и все это приправлено запахом пурпурных азалий, подгнивших гранатов, покрашенных ярко-синей краской, долгий проезд камеры, не знаю точно, латеральный или фронтальный, открывавший взгляду шалаши, холодные залы и пыльные декорации… Широкие балконы над пластмассовыми волнами Ганга, растрескавшиеся дюны из желтого картона, бумажные проспекты грошовых нью-йорков, тюремные камеры из папье-маше с решетками из проволоки, снега из пенопласта и бумажные льдины; и, наконец, потолки: единое сооружение из черных деталей конструктора под невидимым сводом. И рокот потаенных рек, за руслом которых ведут наблюдение самые опытные полицейские (в студии безлюдно: ни одного поста во всем здании). Фарфоровые стены коридоров наводят на мысли о голодных муках моли в духе рассказов По: холодный металл аппаратуры, камеры и снова камеры, жирафьи шеи кранов и заржавленные микрофоны; всюду пустота и мрак (ни единой души). Время от времени — немой экран телевизора, где серые пятна колышутся, образуя лицо человека, который двигает губами и говорит не слышные никому слова, где счастливые пары танцуют без музыки, где тряпичные ковбои обмениваются беззвучными выстрелами (безмолвие среди безбрежного моря сахарных льдов). Я смотрю на часы: четверть шестого, а никого еще нет и в помине (наверное, они задержались и придут попозже). Мой путь теперь проходит через индейский поселок. Одна из камер направлена на стул, освещенный белым лучом прожектора. Я сажусь на него. Смотрю. Прямо передо мной на маленьком экране всплывает мое изображение: если я двигаюсь, мой крошечный двойник в телевизоре тоже двигается; если я танцую, он тоже танцует; если я смеюсь — смеется; стоит мне замолчать и замереть, неподвижно глядя в объектив, как он тоже немеет и устремляет свой взгляд прямо мне в глаза. Шесть часов. Пора уходить. Всякому терпению есть предел. Я спускаюсь по лестнице и вхожу в вестибюль; консьержа уже нет. Я открываю дверь и в этот момент замечаю на пороге маленького бледного человечка, который смотрит на меня, понурившись. А вы зачем пришли, спрашиваю я незнакомца. Может быть, тоже на съемку? Вы не видели господина Оливе? Какое нахальство! Поскольку мне не удается получить никакого ответа, я хватаю его за грудки и приподнимаю (его прозрачные ножки болтаются в воздухе). Я пришел, чтобы запереть помещение, говорит он, смотря мне прямо в глаза. Я ставлю его на землю, и он продолжает: к вечеру все расходятся, всем надоедает ждать понапрасну. Тогда я прихожу и закрываю дверь. Кажется, ему больше нечего добавить; он нервничает, словно куда-то опаздывает и очень торопится. Мои вопросы его раздражают, как будто каждый из них камнем ложится поверх огромного невидимого груза, лежащего у него на плечах. Я выхожу на улицу в поисках такси, которое отвезет меня на вокзал.