Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы

— Действительно, пухлая, старая книжка, — проговорил Мазуркевич.

— Еще мамка отцу подарила!

— Что ты все «мамка» да «мамка»! — сказал Мазуркевич. — Будь мать у меня, я бы звал ее мамой.

Это была первая отвлеченная фраза. Надо было развить!

— А она, мамка-то, шлюшка! — подкинул Антоха. — Да, именно, Петр Петрович.

И тогда он чертыхнулся. Этот невозмутимый хмурач. Этот кремень, детектив, Шерлок Холмс. Ого, как он чертыхнулся!

— Чего это вы? — поинтересовался Антоха. — Ну да. Мать-то, которая с отцом сейчас на югах, у теплого моря, она невсамделишная. А кровная мамка моя — обыкновенная шлюшка. Малость понянчила, посюсюкала, да и за угол!

Вот это пронял так пронял! Показалось, еще полсловечка — и пустит слезу вызнаватель.

— Да вы чего? С неба свалились? Про разводы слыхали? Ну да, один брак из трех, как пузырь — чпок! Наженихаются, нарожают детей, а потом выясняют: она не такая, он не такой, так ведь? Ведь так?

— Так, — сказал Мазуркевич и подцепил волосок на скуле: черт-те что! Тайник, ограбление, тут еще туманная мамка. — То есть не так. Как-то ты упрощаешь. Бывает, не сложится жизнь. Бывает, встретят любовь. Знаешь, если сильное чувство…

Антоха развеселился ужасно. Надо же, такой угрюмый матерый мужчинище, а будто разнюнился.

— Может, она мается вдали от тебя, — развивал Мазуркевич, — может, писала отцу, виновата, мол, может, таила обиду. А отец сам виноват, или мачеха виновата, а ты сразу как попугай: шлю… Тьфу! Не хочу повторять поганое слово!

Антоха подумал: давай, брат, валяй!

— А я вот вырос в детдоме, — сказал Мазуркевич. И вроде бы опять помягчел. — В послевоенном. Знаешь, сколько погибло в войну белорусов? Так-то вот. Матери вовсе не знал.

— Да? — заметил Антоха.

— Ага, — сказал Мазуркевич. — Не видел ее, не знаю, какая, даже фотографии нет. Конечно, то, что она тебя бросила…

— Да? — заметил Антоха.

— Это, конечно, неправильно. Но все же, мне кажется, нехорошо это, так называть? А? Так ведь?

— Знаете, — Антоха сказал, — а я детдомовских терпеть не могу! Ущемленные они все такие, знаешь, угрюмые!..

Ах, как славно его распечатал! Детектив аж закашлялся. Даже глянуть по-своему не сумел. Ни один волосок не тронул на синей скуле. Испарился без звука!

Антоха засвистал, повалился в постель. Тю!

Посмотрел в потолок. Потолок сер и уныл. Не за что зацепиться.

Арфа, арфа…

Какая ни дура этот детектив синещекий, но догадается, в конце-то концов, что в доме арфистки арфы не может не быть! Что решит?

Ну и… чихать! С кем не бывает — забыл! Просто забыл.

— С кем не быва-ат? — заорал во весь голос. Неожиданно горло перехватило, закашлялся. И вдруг зарыдал, отчаянно, неумело.

А выплакавшись, нескладно — был длинным, худым — перевалился, лег на живот, втиснул лицо в горячую мокрую пухлость подушки.

Нет теперь арфы, нет и не будет! Ур-ра! Чего о ней думать?

Ух, эта арфа…

Возненавидел с первых же дней. С утра до вечера все звончит, тренькает. Все звончит, тренькает, а мама-то там. Там мама-то!

Он и подглядывал, и подслушивал, часами болтался под дверью, пока, наконец, не разрешили туда. Но что из того? Мама будто не видела. Рука плавно взмывала — он хотел подбежать, прижаться к ней, мягкой, округлой, но нет! Словно не замечая его, рука внезапно бросалась на струны. Резко цепляла их, еще и еще. Он терялся от этого изменения, пугался, потому что лицо мамы становилось решительным, жестким. И брови сжимались, и губы сжимались — резкий щипок. Это вполне было похоже на кошку и мышь: грациозно, лениво отпустит, довольно урча, но только мышь ринется прочь — цепкая когтистая лапа вонзается в спину… да нет, не похоже! Кошка была, мыши вот не было. Потому что никуда арфа не бежала от нападения, а, наоборот, так спокойно, безмятежно покачивалась! Будто парус на плавных волнах. И чем сильнее мама щипала лживые струны, тем они пели нежнее… Какая-то тайна!

А он стоял и смотрел. И стыдился смотреть, словно подглядывал стыдное, словно присутствовал при запретном.

И когда мама обращалась к нему, жмурил глаза, не мог сдвинуться с места, и на простейший вопрос: отец где? — что-то мычал, вдруг срывался, мчал неизвестно куда сломя голову, бросался в постель, взрослую, пахнущую духами, бил, мял подушку, попавшую под руку, рычал и визжал, воображая в ней дикого барса, сам же был будто бы Мцыри.

Потом затихал. И раз в тишине с ужасом разобрал страшное слово. «Ненавижу!» — сказала она, проходя коридором, и отец, бледный, сутулый, шарахнулся от нее.