Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы

Падал медленный снег, качались лапы потревоженной ели, так было все плотно, бело, такое было все настоящее и равнодушное — с этим забылся.

Сколько времени длилась потеря сознания?

Очнувшись, не понял, где он, что это, зачем это все. В глазах — темнота, лицо завешено рыхлым, холодным. Вытянул из-под живота руку, вывернутую и онемевшую, повел этой непринадлежавшей рукой, с большим напряжением отмахнул снег ото рта, отгреб от застывающего подбородка.

Оказалось — лежал ничком, распростертый на склоне горы. Увидел внизу барашки сугробов, темные полосы хвои, проглядывающие кое-где из-под них. И — вязкая белая тишина. Остро саднило щеку. Осторожно повернулся, тут лыжина, на которой — как оказалось — лежал, заскользила, помчалась вдруг вниз сама по себе, точно живая, точно крыса с гибнущего корабля.

Стянул зубами перчатку, ощутив заломившими сразу зубами вкус скрипнувшей шерсти. Провел рукой по лицу. На кисти — кровавая лужица. Кровь капала в снег, капля за каплей. Зачерпнул пригоршню снега, приложил, ощутив мгновенный укол. Шевельнулся от боли на коже скулы — и вдруг в глазах точно вспышка. Что боль лица — боль ноги пронзила все тело! Боль, боль, ничего, кроме боли. И тогда по-настоящему испугался. До сих пор было — на грани игры. Но лежать на крутом склоне горы, лежать в белом безлюдье с поврежденной ногой — нет, это уже была не игра.

Успокойся, уймись! — закричал на себя, когда первый ужас прошел. Когда боль стала не острой и хотя, может быть, даже более сильной — но постоянной, томительной, — но выносимой, подумал: оставаться нельзя, надо ползти. Впрочем, «подумал» — сказано слишком сильно. Мысль едва брезжила, с трудом пробиваясь через пелену страха и боли, усталости. Успокойся, уймись, говорил он себе, и ползи, двигайся. Куда и зачем — об этом не думай, ползи! Хватаясь за ветви, за выступы, он тянется вверх, будто уползти хочет от боли. Вверх? Да, вверх, но зачем? На это он бы, пожалуй, не сумел ответить — инстинкт. А силы кончались. А глаза устали видеть снежную степь. И суставы словно схвачены льдом.

Что-то темно взметнулось. Взглянул: серая птица уставилась на него безбоязненно. Ворон? Ворона? Кш-ш, пшла! — махнул окоченевшей рукой. Птица склонила вбок голову, блеснула выпуклым зернышком глаза.

Какая-то дикость: в часе небыстрой ходьбы до железнодорожной станции, а там — с полчаса до шумного города, — замерзать на скате горы, которую бы стоящий альпинист назвал… горкой!

Марина, ребята…

Как же это случилось? Его тянуло заснуть. Неужели он замерзает? Чувство засыпания сладостно. Впрочем, прежде чем погрузиться в опьяняющий сон, надо найти ответ на важный вопрос… А, важный вопрос, глупости! Что за важный вопрос, когда он забывается? Он забывается навсегда, и не надо пугаться. Ведь так приятно расслабиться, раствориться. Так покойно заснуть, на все наплевав…

Наплевав. Что-то есть в этом слове. Какая-то тайна. Наплевать, на все наплевать, всем на все наплевать… вспомнил! Они делали зряшный проект, и им было на это плевать! Вот в чем оно дело, вот от чего он завелся!.. Господи, глупость какая: заводиться из-за проекта! Неужели лишь из-за этого?.. Что еще? Марина? Господи, глупости, глупости! Мама, отец, солнце, жизнь — стоило поддаваться женским капризам? Нет, не такой он дурак! Что-то другое, да, что-то было другое!

А они в самом деле решили сделать вид, будто уходят, — чтобы дать возможность ему безущербно спуститься.

Они потянулись гуськом, вдоль горы. Собственно, туда им и надо было. Надо было чуть обогнуть эту дурацкую гору, чтобы затем прямиком двинуть на железнодорожную станцию.

Это был, так сказать, план: его выманить вниз.

Или, может быть, и даже скорее всего, это так складно сложилось в план позже, когда их терзал Мазуркевич: он так донимал их расспросами, а помощник так внушительно кашлял в кулак, когда они путались в показаниях (показания? это в самом деле так называлось?), что, не сговариваясь, они повторяли: решили дать возможность достойно спуститься!

Но если даже и план, то, как и всякие планы, исполнение могло иметь множество разных оттенков — в оттенки Мазуркевич и впился.

Не может быть, чтобы коллектив, состоящий из столь разных людей… Почему, почему разных-то? — возражали, негодуя, ему… Ну, я понимаю, на службе, в процессе выполнения общей работы у вас возникало чувство единства, ощущение общности человечьей души, доказывал он, стремясь найти точки сближения… Почему же только на службе?.. Да вы оглядите себя: вы же разные! Вы такие неодинаковые, что… Да чем же мы разные?..