Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы

— Милая Александра Сергеевна, тише! Ивану Петровичу худо!

И Сашеньке показалось, что эффект от того, как чеканила она эту тираду, оказался не больше, чем если б отдубасила висящее полотенце.

— Вы вызвались — гм-гм! — подежурить! Подежурить у постели больного! Так идите ж, дежурьте ! Идите, работайте над — гм-гм! — турбулентностью!

В других обстоятельствах Сашенька, сокрушенная и разгневанная, не испугалась бы хлопнуть дверью погромче, но… не оставлять же Ивана Петровича на эту — гм-гм! — турбулентную дамочку!

Сашенька несгибаема! Гордо шествует она мимо хозяйки.

— Но панталоны вам так к лицу, право! Так гармонируют с вашей, именно с вашей фигурой!

Тощая глазенапа, черт побери!

Ивану Петровичу, доктору неких весьма пунктуальных наук, было столько же лет, сколько Екатерине Перфильевне: сорок. Был авторитетен и уважаем и вместе с тем ходил в джинсах, потертых по моде, называл девушек «золотце ты мое», лихо играл с аспирантами в волейбол и потому все еще считался в институте гусаром: вполне современный доктор наук.

А тут вдруг заболел.

Грипп поначалу, но прокатилась молва: затемнение в легких! Кошмар! Такой славный гусарчик, такой ценный работник, и — затемнение!

И вот он, остроносенький, лысенький, лежит на постели, и под одеялом тельце его едва ощущается! Никакого залихватского вида! Ни на грош обаяния умницы!

— Если искривить лопасть на выходе, — говорит ему Александра Сергеевна, — точка срыва пограничного слоя уйдет вот сюда! — и ведет пальцем по графику.

— Не надо! — возражает Иван Петрович. Из-за высокой температуры в голове у него словно ракета свистит, однако от пышного бюста сотрудницы (не тронутого губами младенца! — разжигает себя) глаз отвести невозможно. — Не надо, золотце ты мое, искривлять эту лопасть, не надо так уж бояться этого срыва! — и он берет Сашенькин палец и несет — да так воздушно, так ласково! — в неизвестные, дух захватившие дали.

Эх, знал бы доктор наук про затемнение в легких!

А у Сашеньки наступает смятение чувств. Однако, привыкшая поверять гармонию отточенной алгеброй, она немного помедлила, пытаясь понять, был ли подтекст во фразе про срыв. Да был, был несомненно! И тогда, взяв сухую лапку Ивана Петровича в большие ладони, Сашенька подносит ее к своей не тронутой губами младенца груди.

— Слышите? — она имела в виду стук собственного, верного Ивану Петровичу сердца.

— Слышу, слышу, Александра Сергеевна! — отозвался ласковый голос. Сашенька обернулась, не выпуская болезненной лапки. — А про бульон кто забыл? Кто забыл про бульончик? — напевала Екатерина Перфильевна, делая вид, будто не замечает экспроприации мужниной лапки. — Идемте же, Александра Сергеевна, скорее идемте на кухню! Нас ждет бульон! С пирожком!

— Никогда! — страстно воскликнула Сашенька, — я пришла сюда не есть и не пить!

— Бульон, приготовленный вашими умелыми ручками! — ворковала Екатерина Перфильевна.

У неядовитого человека не повернется язык назвать руки Сашеньки ручками: толстые, гладкие, длинные. Не ручки, нет, но очень хорошие, очень надежные руки. Веря в них, Сашенька про себя их называла удавами, иронизируя над собой, но гордясь. А сейчас впервые ощутила сомнение: однако не может быть! Не может же в таких длинных, гладких руках скрываться порок!

Скрестив удавы свои на груди, Сашенька оглядела наглеющую вертихвостку:

— Вы, Екатерина Перфильевна, верно решили напомнить, что из-за моей будто бы имевшей место оплошности не получился бульон? Тактично ли это, Екатерина Перфильевна?

— Тактично? — Екатерина Перфильевна воззрилась на мужнину лапку, угревшуюся на малознакомой груди. Лапка дернулась было, но безуспешно.

— Тактично ли в тот момент, когда Иван Петрович углубился в работу, отвлекать нас бульоном?

— Катюша, Александра Сергеевна! — воззвал доктор наук, дергая лапку свою посильнее, однако… Капкан, честное слово!

— Углубился в работу? — изумилась Екатерина Перфильевна, с любопытством наблюдая безуспешные усилия мужа против удавов. — Отвлекать вас бульоном? Но потом будет поздно!

— Поздно? — будто прозрев тайну хозяйки, Сашенька в ужасе прикрыла пальцами губы. — Что именно поздно? — Освобожденная лапка Ивана Петровича плавно, словно крыло, опустилась и быстро исчезла под одеялом. — Что вы хотите сказать этим «поздно»? Ах, остынет бульон? Нет, не то вы хотели сказать, вас выдал ваш излишне бойкий язык!

— Катенька, девочки! — вскричал обессиленный доктор.