Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы

— Дурашка! Не бойся: никаких операций! Обещаю тебе: все сам прослежу, пусть остается как есть. Не отправлять же под нож ее, донор ты мой дорогой! Обещаю: дочь! Будет дочь! Вылитая, вся в меня!

И в этот момент в памяти всплыла вдруг фигура. Седоватый сухой человек в весе пера. Перед ним — Володька Громила. Раззявив в ухмылке пасть, Громила ткнул кулаком — пустота. Замахнулся другим — и опять в никуда. И внезапно согнулся, обхватив руками живот, и тут же взмыл в воздух, распрямляясь в полете, и шмякнулся оземь. И — голос, спокойный, негромкий: «Вот так, парни, действует алкоголь! Ни пить, ни курить! Тренировки, режим и — обещаю: станете мастерами! Мастера — обещаю!»

Первый тренер, первый урок. Руки в карманах, откачнулся назад, взгляд из-под седоватого бобрика, взгляд острый, победный, и голос: «Мастера, обещаю!»

— Что вы хотите?

— Я? Ничего! А ты еще чего-нибудь, а?

Покоряющая сила самого первого, полузабытого тренера. Но… пронеслось и исчезло. А тренер… а этот Володька… а этот… да, муж этот, он все стоит, он совсем рядом, он дышит. Биение сердца. Хорошее, ровное сердце, оно стучит в каких-нибудь сантиметрах. А тренер… а этот… что он задумал? Ударить? Так бей! Ни отступить, ни закрыться нельзя, только один верный способ, способ единственный: ждать! Выстоять! Ощущая в области живота чужие толчки, жимом мышц защитить внутренности от удара, выстоять, ждать!

На спине выступил пот. И вдруг — вкрадчивый шепот:

— Чудак! — завораживающий шепот, шепот шамана: — Что же, что любишь! Верю, что и она тебя лю! Да, лю! Как и меня она лю, как и тебя, как и я, как и ты… Ну так и что? Давай любить ее вместе! Обещаю: буду беречь!

Обещаю!

Магия полузабытого слова будто встряхнула. Мелькнула внезапная, невероятная мысль. Мысль удивительная, мысль, которая потом запомнилась на многие годы. Мысль, открывшая новые методы. Потому что когда Володька Громила, мстя за бездействие, попер на друзей, Толик — Рваный Сандаль, что же он сделал?

Обезьянчик стоял и дышал, и стучал своим ровным сердцем, и плешь приблизилась к подбородку, и вспомнился Толик-Сандаль, и пришло в голову: а что, если подуть на эту желтую плешь? Мысль была замечательной. Он приготовился к исполнению, он вытянул губы, чтобы эдак осторожно подуть, чтобы потом разразиться очищающим ржанием, чтобы разом ото всей этой пакости напрочь избавиться, как…

Как вдруг этот мерзопакостный Обезьянчик, он вдруг приподнялся на цыпочки и быстро ткнулся губами, своими мокрыми большими губами… он ткнулся в раскрытый трубочкой рот.

— Будем любить ее вместе, братишка! — шепнул. И подмигнул: — А за дочку спасибо!

От охватившего чувства гадливости все помутилось.

— Исчезни! — едва просипел. И это не был приказ — была жалкая просьба.

…Когда услыхал, как хлопнула дверь, сел прямо на пол, раскачиваясь из стороны в сторону. Что-то сползло на колени — дурацкая тряпка! Оранжевый галстук.

Долго тер губы оранжевым лоскутом, хлестал по лицу горячими струями душа, и плевался, плевался…

— Бо? — это она.

Но какая чужая, какая далекая.

— Почему ты хрипишь? С кем? Ты подрался?

А голос медленный, низкий.

— Я рассказывала? Что с тобой? Мужу? Кто это попомнит?

И вдруг тонкий вскрик:

— Что ты с ним сделал? — закричала она. — Что ты с ним сделал, животное?

…Чужая! Чужая жена!

Говорили, что в молодости «наша девочка» была ничего, а в том, что теперь резка на язык, виновата не только высокая должность — и посматривали на Виктора Алексеевича особенным: быстрым, но тут же гаснувшим взглядом. Однако сегодня ему донесли, как она назвала его («Этот пингвин!» — говорят, брякнула, когда прочитала злополучную справку), и он твердо решил, что надо кончать.

Она вошла в комнату. Губы ее, обычно надменные, твердые, сейчас расползались, у переносья блестели капельки пота, а в пальцах дрожал лист бумаги.

— Виктор Алексеевич, но он завернет вашу справку! — в ее голосе послышалось нечто подобное всхлипу.

Может быть, этот неожиданный всхлип и придал смелости: не принимая бумагу, он вылез из-за стола и, обогнув начальницу — так, не глядя, обходят автобус, замерший на переходе, — взялся за ручку двери.