Павел Вежинов - Вдали от берегов

Он обращался к капитану, как к своему, — спокойно и с доверием.

Капитан судорожно глотнул и сказал:

— Течение отнесло нас…

Далматинец быстро взглянул на него.

— И куда?

— Откуда мне знать? — сказал капитан. — У течения надо и спрашивать!

— В открытое море?

— Может, и в открытое море, на глубокое место… А может быть, и к турецкой границе.

Лицо у далматинца вытянулось.

— К турецкой границе? — воскликнул он. — Откуда это видно?

— Попали в синюю воду, — беспомощно пробормотал капитан.

Далматинец обернулся и быстрым взглядом окинул лодку. Все спали, никто не слышал их разговора.

— Объясни-ка! — сказал он, нахмурившись.

Но голос его звучал дружески — он верил, что капитан не обманет.

— Что тут объяснять! — сказал капитан со вздохом. — Так моряки называют глубокую и чистую воду… У Варны она отходит далеко в море…

— Как далеко?

— Не знаю, как тебе сказать… У Варны миль на шестьдесят, не меньше… А на юге подходит ближе к берегу. Все зависит от того, куда нас отнесло.

Далматинец задумался, лицо его потемнело.

— Ты знаешь лоцию Черного моря? — спросил он.

— Учил когда-то, — ответил капитан. — Но успел позабыть… Мы на своих корытах плаваем у берега.

— А течения как идут? Параллельно берегу или в открытое море?

— Параллельно берегу.

— И, по-твоему, что выходит? — спросил далматинец.

Капитан молчал.

— Скажи! Что думаешь, то и говори!

— Наверное, мы продвинулись к югу, — сказал капитан, с отвращением цедя слова. — На юге синяя вода ближе к берегу… Не думаю, чтобы течение отнесло нас так далеко в открытое море.

Они услышали позади легкий шум. Далматинец, не оборачиваясь, совсем понизил голос.

— Никому ни слова об этом! — беззвучно сказал он одними губами. — Понимаешь? Никому ни слова!

— Посмотрите на воду! — раздался голос Вацлава. — Господи, какая вода! И как глубоко видно!

Капитан опустился на место. В душе его шла борьба: чувство светлой и радостной гордости крепло, одолевая горькое раскаяние. Далматинец доверился ему. Теперь у них общая тайна. Она связывает их, как равных, и поднимает над остальными. Черта, разделявшая людей в лодке на два лагеря, стерлась, вместо нее появилась невидимая нить, сблизившая души. Хорошо: если надо молчать, он будет молчать! Кому бы это ни было на руку!

День выдался такой же яркий, тихий и знойный, как и предыдущий. Так же немилосердно палило солнце. Никто не почувствовал облегчения от того, что вода вокруг стала синей и прозрачной, а солнечные лучи уходили далеко в глубины моря.

Насколько хватал глаз, в этой воде не было заметно никаких признаков жизни, ни малейшего движения. И как ни прозрачна она была, но на вкус стала хуже — более горькой и соленой. Небо тоже было мертво — ни облачко не мелькнет, ни птица не пролетит.

Томительно тянулись часы, жажда становилась все ужаснее. Губы потрескались, силы иссякли. Все молчали и не двигались. Мертвящий застой на море стал сковывать и сердца людей.

Около полудня откуда ни возьмись прилетела бабочка и села на рею. Все глядели на нее, вытаращив глаза, — как угораздило ее залететь так далеко от берега? Это была большая, красивая бабочка, с пестрой окраской и длинными усиками — крошечный вестник благословенной земли. Она улетела так же неожиданно, как и прилетела, и все с грустью смотрели, как трепещущее пестрое пятнышко исчезало в открытом море.

— Погибнет, — задумчиво промолвил студент.

«Разве не бывает, что люди иногда летят, сами не зная куда? Разве люди тоже не сбиваются с пути? Сбиваются, — размышлял он, — но не теряют надежды и слепой веры в то, что летят к какой-то цели».

Бабочка улетела, а вместе с нею и мимолетная радость, оживившая сердца.

— Сегодня не будем купаться? — уныло спросил печатник.

— Можно, — коротко, нехотя ответил далматинец.

Все утро он был хмурый, необычно молчаливый и даже не смотрел на товарищей.

— Можно! — повторил он. — Это неплохо!

Но купание никому не доставило радости и не освежило, как в первый раз. Люди неохотно опускались в воду и спешили обратно, в лодку. Самое незначительное напряжение утомляло, и они берегли силы, стараясь не делать лишних движений. Добытая ночью пища не подкрепила их, а только раздразнила, напомнив на миг о забытом чувстве сытости.

К концу дня далматинец совсем расстроился, а за ним приуныли и остальные. Стефан смотрел на него с немым удивлением и время от времени пытался заговорить. Далматинец отделывался односложными ответами и снова замыкался, не сознавая, что этим лишь приковывает к себе внимание. Только изредка он пытливо и с сомнением поглядывал на неподвижное лицо капитана и снова погружался в свои невеселые размышления.