Пол Остер - Невидимый (Invisible)

Сейчас Вы знаете больше об этом?

Да, больше. Но прошли годы, пока я узнала правду.

Годы. Это значит, что рассказ Адама не повлиял на решение Вашей матери.

Я бы так не сказала. После отъезда Адама Рудольф все время говорил о нем. Его же, все-таки, обвинили в убийстве, и он был очень зол на Адама, стоял на ушах, и все кипятился и ругал Адама неделю за неделей. Он должен быть посажен в тюрьму на двадцать лет, говорил он. Он должен быть высечен и повешен на ближайшем фонаре. Он должен быть сослан в колонию в Гайане. Его речи были чересчур злы, слишком злы, и моя мать стала уставать от него. Она знала Рудольфа очень долгое время, много лет, почти столько же, сколько знала моего отца, и почти все это время он был очень вежлив с ней — заботливый, чуткий, благородный. И до этого были, конечно, моменты, особенно, когда он начинал говорить о политике, но только и всего, ничего личного о других людях. А сейчас он был в гневе столь долгое время, и, я думаю, у нее стали появляться сомнения в нем. Готова ли была она провести остаток жизни с человеком таких отрицательных эмоций? Через месяц или два Рудольф стал успокаиваться, и к Рождеству его гневные выходки прекратились. Всю зиму он был спокоен, помню я, но потом наступила весна, май шестьдесят восьмого, и вся страна взорвалась. По мне, это был один из самых лучших периодов в моей жизни. Я маршировала на демонстрациях, я участвовала в закрытии нашей школы и неожиданно стала активисткой, революционеркой с горящими глазами, мечтающей покончить с правительством. Моя мать симпатизировала студентам, а для правых взглядов Рудольфа они были отребьем. Он и я затеяли ужасный спор той весной, отчаянные крики словесных поединков о праве и законе, Марксе и Мао, анархизме и восстании; и, впервые, политика уже не была просто политикой, это было уже что-то личное. Моя мать оказалась посередине нас, отчего она становилась все более печальной, более молчаливой и замкнутой. Развод с моим отцом должен был завершиться в июне. Во Франции разводящиеся супруги обязаны предстать перед судьей в последний раз перед подписанием бумаг. Их спрашивают, может, они передумали, изменили свое мнение или все так же готовы завершить свои отношения. Мой отец был в госпитале — думаю, Вы все знаете о нем — и моя мать пошла к судье одна. Когда он спросил ее, если она передумала свое первоначальное решение, она сказала — да, она изменила свое решение и больше не хочет развода. Она защищала себя от Рудольфа, понимаете. Она уже не хотела выходить за него замуж, и, оставаясь в браке с моим отцом, она не могла выйти замуж.

Как реагировал Борн?

С огромным уважением. Он сказал, что понял, отчего она не решилась, что преклоняется перед ней за ее верность и мужество, что он понимает — она экстраординарная и благородная женщина. Совсем не то, что можно было ожидать от него, но это было так. Он вел себя изумительно.

Сколько лет после этого жил Ваш отец?

Полтора года. Он умер в январе семидесятого.

Борн вернулся со своим предложением?

Нет. Он уехал из Парижа после шестьдесят восьмого и начал преподавать в Лондоне. Мы видели его на похоронах моего отца, и через несколько недель после этого он написал моей матери длинное, очень сердечное письмо о прошлом, но это уже был конец. Вопрос женитьбы больше никогда не возникал.

А Ваша мать? Нашла ли она кого-нибудь?

У нее были мужчины, но она так и не вышла замуж.

А Борн уехал в Лондон. Встречались ли Вы с ним когда-нибудь после этого?

Однажды, через восемь месяцев после смерти моей матери.

И?

Извините. Не думаю, что смогу рассказать об этом.

Почему?

Потому что если я начну рассказывать Вам о случившемся, я не смогу объяснить, каким странным и неприятным было это для меня.

Вы хотите меня заинтриговать?

Немного. На Вашем языке, я не смогу рассказать ничего, но Вы сможете прочесть , если захотите.

О, понятно. И где этот Ваш загадочный текст?

В моей квартире. Я веду дневник с двенадцати лет, и я написала довольно много о случившемся в доме Рудольфа. Глазами очевидца, если хотите. Я думаю, Вам будет интересно. Если так, я могу скопировать страницы и принести их Вам сюда завтра. Если Вас не будет в номере, я оставлю копию на регистрации.

Спасибо. Это очень щедро с Вашей стороны. Не могу дождаться, чтобы прочесть их.

А сейчас, сказала Сесиль, широко улыбаясь и доставая из ее кожаной сумки красную тетрадь, давайте перейдем к вопроснику для НЦНР?

На следующий день, когда моя жена и я вернулись в отель после длительного обеда с ее сестрой, меня ожидал пакет. В дополнение к скопированным страницам ее дневника Сесиль приложила короткое письмо. Она благодарила меня за угощение виски, за терпение во время ее гротескных и неприличных слез и за предоставление столь длительного времени для разговора об Адаме. Затем она извинилась за неразборчивый почерк и предложила помощь, если у меня возникнут трудности с расшифровкой. Я нашел ее почерк очень разборчивым. Каждое слово было понятно, ни одно слово, ни один знак не смутил меня. Дневник был написан, конечно, на французском языке, и то, что следует ниже, — мой перевод на английский, предлагаемый с полного разрешения автора.