Франсуаза Саган - Сигнал к капитуляции

— Когда начинать? — спросила Люсиль.

Теперь она улыбалась по-настоящему. В конце концов, отчего не попробовать? Работала же она когда-то в юности. Конечно, ей будет смертельно скучно, но не обязательно делиться этим с Антуаном.

— В первых числах декабря. Дней через пять-шесть. Ты рада?

Она бросила на него недоверчивый взгляд. Неужели он и правда полагает, что можно этим ее обрадовать? Ей уже случалось замечать в нем черточки садизма. Но у него такой невинный вид, вопрос прозвучал столь простодушно. Она серьезно кивнула:

— Да, конечно. Ты прав, долго так не могло продолжаться. Он перегнулся через стол и поцеловал ее так порывисто, так нежно, что ей стало ясно: он все понимает. Люсиль улыбнулась, и они вместе снисходительно посмеялись над ней. Она почувствовала облегчение от того, что он сумел ее разгадать. Ей не хотелось, чтобы он обманывался на ее счет. Но в то же время было неприятно, что он разыграл ее.

Вечером, дома, Антуан с карандашом в руках занялся математическими выкладками. Результаты его расчетов оказались самыми обнадеживающими. Он учитывал все — квартплату, телефон, прочую прозу жизни. На свои сто тысяч Люсиль сможет одеваться, платить за транспорт, обедать. В «Ревей» прекрасная столовая, иногда он тоже будет заходить к ней в обед. Люсиль, сидя на кровати, слушала его словно в оцепенении. Ей хотелось сказать, что платье от Диора стоит триста тысяч, что она ненавидит метро, даже без пересадок, что одно лишь слово «столовая» внушает ей неодолимое отвращение. Ее снобизм неизлечим. Но когда Антуан наконец прекратил кружить по комнате и обратил к ней свое вдохновенное, радостно-недоверчивое лицо, она ответила ему искренней, счастливой улыбкой. Он вел себя, как ребенок. Вернее, подсчитывал мелочи, как ребенок, а бюджет составлял, как министр. Как и для большинства мужчин, цифры были для него игрой. Быть по сему! Пусть ее жизнь управляется этими несбыточными расчетами, раз они вышли из-под его карандаша.

У Люсили было такое чувство, точно она провела уже долгие годы в «Ревей», хотя она начала работать всего две недели назад. Архив размещался в большой серой комнате, загроможденной столами, шкафами и картотеками. Единственное окно выходило на узенькую торговую улицу. Ее напарницей оказалась молодая женщина по имени Марианна, очень любезная и деловая. Она была на четвертом месяце беременности. С одинаково нежным и заботливым выражением Марианна рассуждала о будущем еженедельника и своего ребенка. Она была уверена, что родится мальчик. Поэтому всякий раз, когда она высокопарно заявляла что-нибудь вроде «у него большое будущее», Люсиль терялась в догадках, кто имеется в виду — «Ревей» или еще не родившийся Жером. Они делали вырезки из газет и подшивали их по папкам. Им заказывали подборки об Индии, о пенициллине, о Гарри Купере. Они выдавали папки и, получив их назад в растерзанном виде, приводили в порядок и расставляли по местам. Люсиль раздражала не столько сама работа, сколько вечная атмосфера озабоченности, нарочитой серьезности, царившая в офисе, — ненавистный ей дух деловитости. Ей все уши прожужжали разговорами о работе. В начале второй недели в редакции состоялось собрание персонала. Это походило на совещание в улье, где пчелы назойливо жужжат навязшие в зубах истины и куда из лицемерия пригласили еще и муравьев с первого этажа и из архива. Битых два часа Люсиль ошалело созерцала человеческую комедию — то, как подхалимство, самодовольство, показная серьезность и посредственность наперегонки соревновались в заботе об увеличении тиража Жеромова конкурента. Только трое не изрекали глупостей. Первый дулся на весь белый свет. Вторым был сам редактор, и Люсиль показалось, что он ошеломлен происходящим не меньше ее. Третий выглядел попросту умным человеком. Дома она нарисовала Антуану эпическую картину этого собрания. Он очень смеялся, но потом сказал, что она все преувеличивает и видит в черном цвете. Люсиль таяла на глазах. Ей было так тоскливо, что в обеденный перерыв она не находила сил доесть сандвич. Первое посещение столовой стало и последним. Она обедала в ближайшей кафешке, но за столом больше читала, чем ела. Рабочий день заканчивался в шесть, а иногда и в восемь (Люсиль, милочка, простите, что я вас задерживаю, но послезавтра у нас выпуск). Люсиль пыталась поймать такси, потом, потеряв надежду, спускалась в метро. Обычно она ехала стоя. Сражаться за сидячее место казалось унизительным. У ее спутников были усталые, озабоченные, суровые лица. В ней подымалось чувство протеста, причем она больше думала о них, чем о себе: ей казалось совершенно очевидным, что она всего лишь в странном сне и вот-вот проснется. Зато дома ее ждал Антуан. Он обнимал ее, и в его объятиях она вновь оживала.