Грэм Грин - Сила и слава

Он неловко пытался перетасовать карты: руки его дрожали.

— И все же сейчас вас больше всего волнует недолгое страдание, — язвительно заметил лейтенант, следя за его руками.

— Но я же не святой. Я даже не храбрый человек, — заметил священник.

Он испуганно поднял глаза. Небо прояснилось, свеча была уже не нужна. Скоро будет достаточно светло, чтобы пуститься в долгий обратный путь. Ему очень хотелось продлить разговор, чтобы хоть на несколько минут оттянуть уход.

— Вот еще одно различие между нами, — сказал он. — Плохому человеку нет смысла трудиться ради вашей цели; вы должны быть чисты. Но ваша партия не всегда будет состоять из одних хороших людей. А значит, опять вернутся голод, побои, незаконно добытое богатство. А тот факт, что я трус и так далее, не имеет слишком большого значения. Все равно я могу причащать человека и давать ему Божье прощение. И так было бы, даже если бы все священники походили на меня.

— Вот еще одна вещь, которая мне непонятна, — сказал лейтенант. — Почему вы — из всей вашей братии — должны были остаться здесь, когда все остальные бежали?

— Бежали не все.

— Но вы-то почему остались?

— Я сам однажды задал себе этот вопрос, — сказал священник. — Дело в том, что человеку не предлагается внезапный выбор между добром и злом. Он втягивается постепенно. В течение первого года я даже не думал, что надо бежать. Ведь церкви разрушали и прежде — вы сами знаете, как часто это бывало. Не в этом дело. Я думал: пробуду еще месяц и посмотрю, не улучшится ли положение. А потом… Вы себе не представляете, как быстро может лететь время.

Стало совсем светло; дождь кончился, жизнь должна была продолжаться. Полицейский заглянул в хижину и с удивлением посмотрел на них.

— Знаете, — продолжал священник, — в один прекрасный день я вдруг понял, что остался единственным священником на многие мили вокруг. Закон о браке священников доконал их. Все уехали — и правильно сделали. Был среди них один, которому я никогда не нравился. Я, видите ли, — болтун. Он говорил, и совершенно справедливо, что характер у меня нетвердый. Он бежал. Вам будет смешно, но это было как в школе, когда задиристый парень, которого я годами боялся, вышел из школьного возраста и был исключен. Мне уже не нужно было считаться с чьим-то мнением. А народ не внушал мне опасения. Меня любили.

Он смущенно улыбнулся, покосившись на скорченное тело янки.

— Продолжайте, — мрачно сказал лейтенант.

— При таких темпах вы узнаете обо мне все, — сказал священник с нервным смешком, — прежде, чем мы доедем до… тюрьмы.

— Это хорошо. Я имею в виду — хорошо знать своего врага.

— Тот священник был прав. Когда он уехал, я стал распадаться: одно шло за другим. Я стал небрежно исполнять свои обязанности. Начал пить. Думаю, было бы куда лучше, если бы я тоже уехал. Потому что мной все время руководила гордыня. Не любовь к Богу.

Он сидел на ящике, понурившись, пухлый человечек в поношенном костюме с плеча мистера Лера.

— Гордыня была причиной падения ангелов, — продолжал он. — Гордыня вообще самая ужасная вещь. Я считал себя молодцом: остался, когда другие бежали. А потом решил, что я такой герой, что могу жить по собственным правилам. Перестал поститься, служить ежедневно мессу. Был небрежен к молитвам, а однажды в пьяном состоянии, чувствуя одиночество, — вы знаете, как это бывает, — я прижил ребенка. И всё моя гордыня. Гордыня — просто из-за того, что я остался. Я остался, хотя от меня не было пользы. Во всяком случае — мало пользы. Дошло до того, что я не причащал и сотни людей в месяц. Если бы я уехал, я дал бы Богу в двенадцать раз больше. Ошибка думать, что лишь потому, что дело трудно или опасно… — он всплеснул руками.

— Мучеником вы станете, будьте покойны. — сказал лейтенант с яростью.

— О нет, мученики непохожи на меня. Они бы не думали на моем месте, что, выпей я побольше бренди, мне было бы не так страшно.

— В чем дело? — резко обратился лейтенант к человеку у двери. — Что вы тут толчетесь?

— Лейтенант, гроза прошла. Скоро мы отправимся?

— Сейчас же.

Он поднялся и спрятал револьвер в кобуру.

— Приготовьте лошадь для арестованного. И пусть несколько человек поскорее выроют могилу для янки.

Священник положил карты в карман и встал.

— Вы слушали меня очень терпеливо, — сказал он.

— Я не боюсь чуждых идей, — ответил лейтенант.

Снаружи от земли шел пар; туман поднимался почти до колен. Лошади были готовы; священник сел в седло, но прежде, чем они тронулись, чей-то голос заставил его обернуться: то самое ворчливое причитание, которое он слышал так часто.