Чарльз Мартин - Когда поют сверчки

Так почему же, черт возьми, оно не запускается?!!

Я покачал головой и прошептал:

– Приготовиться. Триста джоулей.

Это был мой последний шанс. Последняя возможность что-то предпринять.

Лампочка на дефибрилляторе вспыхнула зеленым. Сухо треснул разряд. Я видел, как по сердцу Энни прошла волна и оно всколыхнулось, словно наполненный водой резиновый шар, который кто-то поддал ногой. В следующее мгновение сердце судорожно сжалось, с такой силой натягивая швы, что мне почудилось – я слышу треск лопающегося кетгута. Убрав электроды, я ждал, но сердце больше не шелохнулось, и я протянул к нему руку, обхватил пальцами, сдавил – и сразу отпустил. Я чувствовал, как оно заполняется кровью, и снова сжимал, я перекачивал кровь вместо него, я пытался вдохнуть в него жизнь движением пальцев, но каждый раз, стоило мне расслабить руку, сердце Энни безвольно тяжелело в моей ноющей от усилий ладони. Не знаю, на что я надеялся, может быть, на чудо… Останавливаться я, во всяком случае, не собирался и продолжал массаж. Пять минут… Десять… Наконец мои мускулы просто отказались служить, но убрать руку я не мог. Это было свыше моих сил.

Ройер коснулся моего плеча и покачал головой. Сестры, стоявшие вокруг операционного стола, плакали, старший резидент отвернулся, перфузионист закрыл лицо руками. Ройер посмотрел на часы на стене:

– Время наступления смерти – двадцать три часа одиннадцать минут.

Слезы… Они подступали медленно, неотвратимо. Ручейки превратились в полноводную реку, в Таллалу слез. Впервые после смерти Эммы я позволил этим потокам увлечь себя. Годы страданий, годы не находившего выхода горя и отчаяния обрушились на меня в один миг, захлестнули с головой, понесли туда, где глубоко в моей душе трещала по швам и осыпалась возведенная мною плотина. И плотина не выдержала, рухнула, и моя ничем не сдерживаемая боль широко разлилась по равнине иссохшей, измученной души, словно кислотой выжигая все, что оставалось в ней живого.

Я попятился. Вокруг меня со звоном сыпались на пол инструменты, но я ничего не слышал, не замечал. Наконец я налетел на стальной стол, рухнул на колени, повалился на бок и свернулся на полу в зародышевый комок, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Я не мог дышать, и мне казалось, что я тону в глубокой, черной воде. Инстинкт толкал меня к поверхности, и я пытался плыть, но только барахтался на одном месте, а со дна ко мне уже тянулся мертвый город Бертон, хватал за лодыжки и тянул вниз, где царили тьма и тишина и где под слоем ила спали вечным сном давно умолкшие улицы и пустые дома.

Я еще боролся, я бил руками и рвался вверх, я звал Чарли и приказывал санитарам снова зарядить «стукалку» на триста джоулей. Потом передо мной появилось лицо Эммы, я звал ее и кричал «Проснись!», а потом – «Не уходи!», но она исчезла, и в темной воде передо мной возникло желтое платье и полощущиеся на ветру желтые ленточки на шляпе, а в ушах зазвенел детский голосок, выкрикивавший «Лимона-а-а-а-а-д!» на всю улицу, на весь город, на весь мир. Когда я впервые услышал этот крик и увидел девочку, торговавшую лимонадом за самодельным прилавком, что-то во мне всколыхнулось, но я забыл об этом, а теперь вспомнил.

А еще я вспомнил о том, что только что произошло, и затрясся словно в конвульсиях. Я рыдал в голос, стараясь избыть терзавшую меня боль, вину, бесконечные сожаления и стыд, но все было напрасно. Именно в эти мгновения я постиг, что есть грехи, за которые я никогда не перестану расплачиваться.

Но вдруг в мутно-зеленом сумраке у самого дна я снова увидел Эмму. Она поднималась снизу ко мне навстречу и казалась живой – на ее груди не было ни намека на шрам. Эмма прикоснулась к моему подбородку, поцеловала в щеку и мягко подтолкнула – нет, не наверх, к свету и воздуху, а к операционному столу, на котором лежало безжизненное и холодное тело Энни. Не успел я оглянуться, как Эмма исчезла, и я снова остался один на один с собой и с делом своих рук.

Энни не двигалась. Рана на ее груди зияла, точно мрачная пропасть, в самой глубине которой крошечным комочком застыло сердце. Рядом на столе стоял старый, треснутый кувшин с водой, и я схватился за него как за последнюю надежду, попытался поднять, но не смог – он был слишком тяжел. Тогда я взялся за кувшин двумя руками, с усилием оторвал от стола и стал лить воду на неподвижное тело Энни, смывая начинавшую сворачиваться кровь. Чем больше я выливал воды, тем чище становилась ее кожа – и тем тяжелее делался кувшин в моих руках. И с каждой секундой – я отчетливо видел это! – сердце Энни наполнялось рубиновой кровью, а страшный хирургический разрез на груди сам собой закрывался и вскоре исчез совсем, не оставив ни шрама, ни малейшего следа.