Джеймс Джойс - Собрание ранней прозы

— Уж это ты брось! — сказал Цапленд. — Все знают, что Теннисон — величайший поэт.

— А кто ж по-твоему самый великий поэт? — спросил Боланд, толкнув соседа локтем.

— Конечно, Байрон, — заявил Стивен.

Сначала Цапленд, а затем и вся тройка презрительно расхохотались.

— Что вы смеетесь? — спросил их Стивен.

— Над тобой смеемся, — отвечал Цапленд. — Байрон — самый великий поэт! Да он для одних необразованных!

— Славный небось поэт! — сказал Боланд.

— А ты помалкивай лучше, — с задором повернулся к нему Стивен. — Ты о поэзии только знаешь, что сам накорябал на стене в сортире, тебя на порку за это послать хотели.

Про Боланда действительно говорили, что он написал на стене в сортире стишок про своего одноклассника, который уезжал из колледжа на каникулы верхом на пони:

При этом выпаде оба приспешника замолкли, но Цапленд не прекратил атаки:

— Как бы там ни было, а Байрон — еретик и безнравственная личность.

— А мне дела нет, каким он был! — с жаром воскликнул Стивен.

— Значит, тебе нет дела, был ли он еретик? — спросил Нэш.

— Да ты-то что знаешь тут? — крикнул Стивен. — Что ты, что Боланд, вы в жизни строчки не прочитали, кроме тех, что списывали!

— Я знаю, что Байрон был плохой человек, — сказал Боланд.

— Держите-ка этого еретика! — скомандовал Цапленд.

В ту же минуту Стивен был схвачен.

— Тэйт уже однажды тебе задал трепку, — продолжал Цапленд, — у тебя в сочинении была ересь.

— Я ему завтра все скажу, — посулил Боланд.

— Да ну? — сказал Стивен. — Ты у нас рот боишься раскрыть!

— Я боюсь?

— Ага. Боишься за свою шкуру.

— Веди прилично себя! — крикнул Цапленд и ударил Стивена по ногам тростью.

Это было сигналом для атаки. Нэш держал его сзади за руки, а Боланд вооружился большой кочерыжкой, валявшейся в канаве. Хотя Стивен отбрыкивался и отбивался, но под ударами трости и узловатой кочерыжки он вскоре оказался прижат к изгороди из колючей проволоки.

— Покайся и скажи, что Байрон гроша не стоит.

— Нет.

— Покайся.

— Нет.

— Покайся.

— Нет. Нет.

В конце концов, после отчаянных усилий он как-то высвободился от них. Хохоча и осыпая его издевками, мучители удалились в сторону Джонсис-роуд, а он, весь багровый и задыхающийся, в порванной одежде, ковылял следом, ничего не видя от слез, сжимая в бешенстве кулаки и всхлипывая.

Сейчас же, пока он повторял «Confiteor» под благодушные смешки слушателей, а в уме его с острой отчетливостью мелькали сцены этого жестокого эпизода, его удивляло, отчего в нем совсем не осталось зла против его мучителей. Он ни на гран не позабыл ни их жестокости, ни их трусости, однако воспоминания об этом не возбуждали в нем гнева. Поэтому же все описания исступленной любви или ненависти, читанные им в книгах, казались ему неистинными. Даже в тот самый вечер, когда он ковылял домой по Джонсис-роуд, он уже чувствовал, словно какая-то сила совлекает с него скоропалительный его гнев, с такою же легкостью, как со спелого плода срывают мягкую кожуру.

Он продолжал стоять под навесом с двумя своими знакомцами, рассеянно слушая их беседу и взрывы оваций в театре. Она сидела там среди публики и, может быть, ждала его появления. Он попытался представить ее себе, но не мог. Ему вспоминалось лишь, что ее голову окутывала шаль наподобие капора, а ее темные глаза притягивали его и отнимали решимость. Он думал о том, продолжал ли он жить в ее мыслях, как она в его. Потом, невидимо для тех двоих, он положил в темноте пальцы одной руки кончиками на ладонь другой, касаясь очень легко и все-таки чуть-чуть прижимая. Но касание ее пальцев было и еще легче, и еще настойчивей — и вдруг хранившаяся память этого касания, как теплая невидимая волна, прошла через все его сознание и тело.

Вдоль навеса к ним бегом приближался какой-то ученик. Подбежав, он зачастил возбужденно, еле переводя дыхание:

— Дедал, слушай, там Дойл уже рвет и мечет насчет тебя. Ступай скорей одеваться к выходу. Только скорей, скорее!

— Да придет он, — свысока процедил Цапленд посланцу, — придет, когда сам захочет.

Ученик повернулся к Цапленду, повторяя:

— Но Дойл просто жутко рвет и мечет!

— А ты не передашь ли Дойлу мой теплый привет и пожелание провалиться к чертям? — отвечал Цапленд.

— Ладно, я должен идти, — сказал Стивен, которому безразличны были подобные вопросы чести.

— А я вот не пошел бы, — заявил Цапленд. — Так за старшими учениками не посылают. Скажите, он рвет и мечет! Должен доволен быть, что ты выступаешь в его жалкой пьеске.