Джеймс Джойс - Собрание ранней прозы

Слова молитвы Стивен произносил машинально, и меж тем как они падали с его уст, в памяти его, как по волшебству, вдруг возникла другая сцена — в тот миг, когда он заметил в уголках улыбающегося рта Цапленда жестокие складочки, почувствовал знакомый удар трости по икре и услыхал знакомую формулу увещания:

— Покайся.

Это произошло в конце самого первого триместра его пребывания в колледже, он тогда был в шестом. Его чувствительную натуру еще больно язвили хлещущие удары мерзостной и неосмысленной жизни. Душа пребывала еще в смятении, унылый феномен Дублина ее угнетал. После двух лет, прожитых в мире мечтаний, он очутился в совсем новой обстановке, где каждое событие, каждое лицо живо задевали его, обескураживая или маня, и всегда, будь то маня или обескураживая, они наполняли его тревогой и горечью. Все время, свободное от школьных дел, он проводил в обществе авторов, подрывающих основы; их речи, резкие и язвительные, бросали свои семена в его мозгу, и семена эти прорастали в его незрелых писаниях.

Сочинение составляло для него главный труд всей недели, и каждый вторник он всю дорогу из дома в колледж занимался гаданием: намечая фигуру прохожего впереди, загадывал, обгонит ли он его прежде определенной точки, или ставил себе условие не наступать на границы плит тротуара — а гадал он о том, получит ли он на этой неделе первое место по сочинениям.

Однако в один из вторников серия его побед резко была оборвана. Мистер Тэйт, учитель английского, показал пальцем на него и сказал, будто отрубил:

— У этого ученика в сочинении ересь.

Класс затих сразу. Мистер Тэйт не нарушал тишины и только рукой копался между колен, а его туго накрахмаленные манжеты и воротничок слегка поскрипывали. Стивен не поднимал глаз. Стояло зябкое весеннее утро, глаза у него были слабые и болели. Он сознавал, что он провалился и уличен, что разум его убог, а дом нищий, и шею ему колол острый край поношенного и перевернутого воротничка.

Короткий звучный смешок мистера Тэйта снял в классе напряжение.

— Возможно, вы сами этого не знали, — сказал он.

— А где ересь? — спросил Стивен.

Мистер Тэйт оторвал руку от раскопок и развернул его сочинение.

— Вот. Речь идет о Создателе и душе. Так… мм… мм… Ага! «Без возможности когда-либо приблизиться». Это ересь.

Стивен пробормотал:

— Я хотел сказать, «без возможности когда-либо достигнуть».

Этим он проявлял покорность, и мистер Тэйт, умиротворенный, закрыл сочинение и передал ему со словами:

— А… Вот как! «…когда-либо достигнуть»… Это другое дело.

Но класс было не так легко умиротворить. Хотя после занятия никто с ним не говорил о происшедшем, он чувствовал вокруг смутное, но всеобщее злорадство.

Через несколько дней после этого публичного выговора, идя вечером по Драмкондра-роуд с письмом в руке, он услышал за собой окрик:

— Стой!

Обернувшись, он увидал, как в сумерках к нему приближаются трое из его одноклассников. Окрик исходил от Цапленда, который шагал между двумя спутниками, размахивая в такт шагам тонкой тростью. Боланд, его приятель, шагал рядом с ним, широко ухмыляясь, а Нэш, немного отставший и запыхавшийся от скорости, отдувался и мотал большой рыжей головой.

Мальчики свернули вместе на Клонлифф-роуд и начали говорить о книгах и о писателях, рассказывая, что они читают и сколько книг в шкафах их родителей. Стивен слушал их не без удивления: Боланд был в классе признанным тупицей, так же как Нэш — лентяем. И в самом деле, когда разговор пошел о любимых писателях, Нэш назвал капитана Мэрриэта, объявив, что он — самый великий писатель.

— Шутишь! — сказал Цапленд. — Спросим Дедала. Кто самый великий писатель, Дедал?

Стивен уловил тон насмешки в его вопросе и в свою очередь спросил:

— Из прозаиков, ты хочешь сказать?

— Да.

— Я думаю, Ньюмен.

— Это который кардинал? — спросил Боланд.

— Да, — отвечал Стивен.

С широкой ухмылкой, разлившейся по его веснушчатой физиономии, Нэш обернулся к Стивену и спросил:

— Ты что, любишь кардинала Ньюмена, Дедал?

— Ну, многие говорят, что у Ньюмена лучший прозаический стиль, — пояснил Цапленд своим спутникам. — Но он, разумеется, не поэт.

— Цапленд, а самый лучший поэт кто? — спросил Боланд.

— Лорд Теннисон, конечно, — ответил Цапленд.

— Да-да, Теннисон, — сказал Нэш. — У нас дома все его стихи в одном томе.

Здесь Стивен, не выдержав данного себе обета молчания, взорвался:

— И Теннисон — поэт? Да он же простой рифмач!