Джеймс Джойс - Собрание ранней прозы

— Вот что губит детей, — сказал О’Коннор.

— Уж это без спору, — согласился старик. — А от них-те никакого спасиба, одно бесстыжество. Как приметит, ежели я хлебнул, так давай охальничать надо мной. Это куды же свет идет, когда сын этак смеет своему отцу говорить?

— Сколько ему лет? — спросил О’Коннор.

— Да уж девятнадцать, — сказал старик.

— А почему ты его не пристроишь куда-нибудь?

— Так я с этого пропойного питуха дня не слезал с той самой поры, как он со школы ушел! «Я тя на шее держать не стану, — я ему. — Давай каку работу себе ищи». Да при работе-то как бы не пущая беда: ведь все спустит-пропьет.

О’Коннор сочувственно покачал головой, а старик смолк, неподвижно глядя в огонь. Кто-то отворил дверь и крикнул в комнату:

— Привет! Тут что, масонская сходка?

— Кто там? — спросил старик.

— Вы что в темноте сидите? — продолжал голос.

— Это ты, Хайнс? — спросил О’Коннор.

— Я самый. Так вы что в темноте сидите? — повторил мистер Хайнс, появляясь в свете камина.

Он был высокий, худощавый молодой человек со светло-каштановыми усиками. На полях шляпы у него висели готовые сорваться капли дождя, воротник куртки был поднят.

— Ну что, Мэт, — обратился он к О’Коннору, — как оно идет?

Мистер О’Коннор покачал головой. Старик покинул свое место у огня и, поспотыкавшись по комнате, вернулся с двумя подсвечниками, которые он поднес один за другим к огню и потом поставил на стол. Взорам представилась оголенная комната, и огонь камина потерял весь свой веселый блеск. Стены были пусты, лишь на одной висело предвыборное обращение. Посредине стоял небольшой столик с наваленною на него грудой бумаг.

Облокотившись на каминную полку, Хайнс спросил:

— А он тебе уже заплатил?

— Нет пока, — отвечал О’Коннор. — Возношу мольбы, чтобы он с нами не сыграл шутку сегодня.

Хайнс рассмеялся.

— Да нет, он заплатит, не опасайся, — сказал он.

— Надеюсь, он с этим не затянет, если хочет, чтоб дело делалось, — сказал О’Коннор.

— А ты как думаешь, Джек? — с усмешкой обратился Хайнс к старику.

Старик, снова усевшись у огня, отвечал:

— У этого-то хоть водится за душой. Не как другой проходимец.

— Что еще за проходимец? — спросил Хайнс.

— Колган, — молвил старик с презрением.

— Это ты потому, что Колган рабочий? А чем, скажи мне, трактирщик лучше честного каменщика? Что, разве рабочий человек не имеет такое же право быть советником, как любой другой, — да у него больше прав, чем у всех этих джонбульчиков [74] Shoneen, от Джон [Буль], как и West Briton, «британчик» (см. «Мертвые»), — одна из презрительных кличек, изобретенных националистами для сторонников англичан. , что на брюхе ползают перед каждым, у кого имя с приставкой! Верно, Мэт? — обратился Хайнс к О’Коннору.

— По-моему, ты прав, — отвечал тот.

— Один — бесхитростный, честный работяга, у которого ничего общего со всей грязной кухней. Он будет представлять трудовые классы. А этот, что нанял вас, ему только и надо местечко.

— Без спору, рабочие должны быть представлены, — сказал старик.

— Рабочий человек, — продолжал Хайнс, — зарабатывает одни пинки вместо достойной платы. Хотя он собственным трудом производит все. Рабочий человек не выискивает теплые местечки для своих сынков и зятьев. Рабочий человек не будет втаптывать в грязь честь Дублина, чтобы угодить немчику-монарху.

— Это как такое? — спросил старик.

— А ты не слыхал, они собираются подносить адрес королю Эдуарду, если он сюда явится на будущий год? Кому это надо, чтобы мы ползали перед иностранным монархом?

— Ну, наш-то не будет за адрес голосовать, — заметил О’Коннор. — Он же по списку националистов.

— Уж так не будет? — возразил Хайнс. — Ты за него заранее не ручайся. Я-то знаю его. Не зря он прозван Трюкач Ловкач Тирни.

— Ей-ей, может, ты и прав, Джо, — сказал О’Коннор. — Но как бы ни было, мне б хотелось, чтоб он тут появился с капустой.

Трое замолчали. Старик снова принялся сгребать головни. Хайнс снял шляпу, отряхнул ее от дождя и отвернул воротник куртки. На лацкане куртки блеснул листок плюща.

— Если бы этот человек был жив, — произнес он, показывая на листок, — об адресе никто б и не заикнулся.

— Твоя правда, — сказал О’Коннор.

— Пра слово, вот когда было времечко, — сказал старик. — Уж в те поры была жизнь.

Вновь настало молчание. Потом дверь комнаты отворил толчком подвижный маленький человечек, шмыгающий носом, с сильно замерзшими ушами. Быстрым шагом он подошел к камину, потирая руки так яро, словно собирался добыть из них огонь.