Меир Шалев - В доме своем в пустыне

Белизна одолела золото на красивой голове сестры. Тонкие и горькие линии старости пересекают лицо Матери. Бабушка и Пенелопа уже бродят по дому рядышком, одинаково медленно — «и это только потому, что в последние годы черепаха состарилась», — говорит сестра.

— Ты все еще сердишься на нас?

— За что?

— Мало ли за что. За несчастную Рыжую Тетю, за кота, за Слепую Женщину — за все предательства.

— Уже нет.

— Почему же ты не возвращаешься?

— Потому что я пока жив. Я вернусь к вам в виде портрета.

Ты издаешь уважительно-насмешливое «У-у-у!», и мы оба улыбаемся. Только сейчас, спустя годы после смерти Отца, ты иногда отделяешься от Большой Женщины и снова становишься моей маленькой сестренкой.

Назови мне поле нашего детства, сестра. Именно эту строчку — из всех, которые мне не удалось выучить на память в нашем детстве, — именно ее я помню. Ее и «сейчас появится розовоперстая Эос» Рыжей Тети.

Летом солнце пылало над полем. Стрекотанье и щелканье рассекали воздух. Большие серебристые пауки сверкали в своих сетях. Черные и белые, трепетали в воздухе крылья бабочек.

— Напомнить тебе?

Там, где цвели асфоделии и блестела глубокая лужа, построены новые дома. Большая, шумная ешива [160] Ешива — высшее религиозное учебное заведение. стоит на камнях, по которым мы прыгали, «не касаясь земли». Молитвы и песнопения возносятся сегодня над полем, где когда-то роняли иглы дикобразы, выли среди скал шакалы и чумазые детишки с их дикими тетями зажигали вечерние костры.

Только несколько ярких точек мерцают в темноте, и стайка собак-поводырей — мой нос, и язык, и кожа, и уши — ведут меня в ней. По ночам в парке слепых и меж скалами в поле загорались светлячки, а днем вспыхивали разноцветные крылья кузнечиков. Вот они — коричнево-серые, когда стоят, похожие на кучку камешков или комочек пыли, но в полете — внезапно выпрыгнув из-под шагающих ног — расправляют крылья, и те зажигаются красным, и синим, и желтым цветом неожиданности и поддразнивания: «Вот он я… протяни руку… поймай…»

— Она дома? — спросил я.

— Кто?

— Она, кто же еще… Слепая Женщина… Она там?

— Все время. — Кажется, мое тело обнаружило желание вернуться в машину и потихоньку смыться, потому что сестра вдруг схватила меня за руку и сказала: — Пойдем, Рафауль. Веди себя хорошо. — И поскольку ее рука ощутила протест, напрягший все мое естество, добавила: — Если уж ты приехал из такого далека, так зайди и поздоровайся.

Ноги преследуют. Рука протягивается. Почти на излете, почти в сближающихся пальцах, что гонят его к земле, кузнечик складывает и гасит блеск своих крыльев, сворачивает их и опускается в стороне. И пока удивленный глаз еще ищет его в конце разноцветной траектории полета, он уже исчез и погас, и только эхо его смеха еще слышится уху: «Я здесь, Рафаэль. Меня нет».

В тот день, за несколько часов до ее прихода, в наш дом заявился мальчик из Дома сирот.

— Чего тебе? — спросила Бабушка, загораживая дверь из опасения, что он пришел просить подаяния.

— Мне нужно что-то сказать Рафаэлю.

— Скажи мне, я ему передам.

Я услышал их и подошел к двери.

— Рафаэль, — сказал маленький сирота, — твой дядя Авраам велел мне тебя позвать. Он сказал, что если ты хочешь посмотреть, как вскрывают скалу, то приходи побыстрее.

Авраам ждал меня с каким-то подрядчиком, который попросил его прийти и взорвать скалу на строительной площадке в центре города.

— Взорвать? — сердился каменотес. — Разве ты не знаешь, что я больше не делаю «баруды»?

— Тогда приходи и разбей его.

Мы взяли три молотка, в том числе самый большой, шакуф, весом шесть с половиной килограммов — Авраам решил, что это самый подходящий для него вес, и специально заказал себе этот молот у кузнеца, — и баламину, и несколько литых стальных клиньев разной величины, которые он вытащил из своего каменного ящика, и отправились на стройку в машине подрядчика.

Скала ждала нас на строительной площадке — молчаливая, огромная, уверенная в своей силе и тяжести.

— Видишь, какая красотка? — спросил подрядчик. — В ней куба четыре, не меньше.

Авраам подошел к скале и стал обходить ее. Рабочие побросали свои дела, собрались вокруг нас и с уважением разглядывали его и меня. Я наливался гордостью.

— Матраку, Рафаэль.

Я подал ему матраку, и он начал постукивать по скале в разных местах, стукнет и прислушается, еще обойдет и всмотрится опять.