Меир Шалев - В доме своем в пустыне

Затем Гершон молча прохромал два шага в сторону, взвел курок, поднял «томмиган» наперевес и выпустил длинную очередь в своего квартирохозяина. Кстати, само слово «томмиган» прозвучало только через несколько дней, когда полицейский пришел в наш квартал собирать показания очевидцев, и один из семи слепых детей — то ли Аврам, то ли Якуб, то ли Давид, то ли Герцель, то ли Шимон, то ли Ави, то ли Рубен — сказал ему: «И потом, когда я увидел, как они кричат друг на друга некрасивые слова, я увидел, как открылась крышка багажника, и выстрелы пулемета „томаган“ я тоже увидел, а потом все стало тихо, и тогда я увидел кровь, как она полилась на землю».

Тяжелые пули автомата отбросили Мать-Перемать назад. Но он был такой никчемный, и легкий, и слабый, что не сразу упал, и его мертвое тело еще продолжало какое-то время стоять, и качаться, и выплевывать ругательства, но потом стрельба прекратилась, и больше не было пуль, на которые он мог бы опереться, и тогда он повалился на землю.

«Он выпустил в него целый магазин», — сказала потом Черная Тетя с восхищением и досадой. Многие годы после этого она не могла себе простить, что не была там и не видела, как это все произошло. «Я столько раз играла с вами в балуры, — сердилась она, — и ничего не случалось. И надо же — как раз в этот день вы меня не позвали. Да ну вас всех!»

Хромой Гершон громко сказал: «Слава Богу, избавились», — положил «томмиган» на его место в багажник и медленно стронулся с места. Проезжая мимо нас, остановился, сказал: «Вы еще скажете мне спасибо, дети, что я очищаю для вас этот мир от всякой мерзости и дряни» — и медленно-медленно исчез в облаке золотистой пыли.

Двойняшки сказали: «Ну вот. Хромой Гершон бойше никогда не загвянет в наш квартав» — и мы начали спорить, нужно ли рассказать, и что рассказать, и кому рассказать. Но потом выяснилось, что Хромой Гершон направился прямиком в полицию на Маханюде, и сам обо всем там рассказал, и оттуда уже действительно никогда больше в наш квартал не вернулся.

Людям, которые хотят вспоминать своих мертвых, это занятие дается так легко, что даже затягивает. И хотя Рыжая Тетя была единственной из наших женщин, которая хотела снова выйти замуж, она тоже не переставала разглядывать фотографии Нашего Эдуарда, слушать елизаветинскую музыку на его «Жераре», пить из его веджвудовской посуды и видеть людей, похожих на него — высоких и худых, с гладкими, расчесанными на косой пробор соломенными волосами, в начищенных до блеска коричневых полуботинках, — которые проходили перед ее глазами, кто на улице, кто в холле гостиницы «Царь Давид», куда она иногда прокрадывалась тайком, а то и просто во сне, прямо в своей собственной комнате.

И по мере того как тоска оттачивала эти ее способности, она все меньше нуждалась во всех приметах своего покойного мужа. Теперь ей было уже достаточно одних лишь соломенных волос, или одного только косого пробора, или одних только коричневых начищенных полуботинок и пиджака, чтобы сказать — вроде бы про себя, но достаточно громко: «У Нашего Эдуарда тоже были такие ботинки». Или: «У Нашего Эдуарда тоже был такой пробор». И так она все более углубляла эту свою привычку, пока не начала вспоминать своего покойного мужа даже с помощью таких людей, которые всего-навсего доставали из кармана белый носовой платок, или открывали швейцарский перочинный нож, или ели гороховый суп с тонкими ломтиками охотничьих сосисок, который так любил Наш Эдуард.

Большая Женщина с ума сходила по сладостям, и даже Бабушка соглашалась иногда потратить «уйму денег» на мороженое в кафе «Аляска», неподалеку от того эвкалипта, возле которого впервые встретились наши родители. Я помню выражение блаженства, которое разливалось на их пяти лицах, когда они ели это мороженое, и то замечательное созвучие, с которым позвякивали пять маленьких ложечек и чмокали пять наслаждающихся ртов. А особенно я помню двух Теть, которые всегда заказывали одно и то же, и обе одновременно нагружали свои ложечки сначала кусочком ванильного, а потом кусочком шоколадного, и обе брали мороженое с ложечек мягкими вытянутыми губами пьющих воду ослов, и хотя они не были, но опять казались мне сестрами, потому что они закрывали и открывали глаза в едином ритме восторга и наслаждения, вверх-и-вниз, вниз-и-вверх, опуская и поднимая ресницы, словно все время чему-то изумляясь. И каждая из них то и дело запускала ложечку в вазочку другой, потому что вкус одной и той же еды в тарелках других людей — разный. Кому лучше знать, как не мне, пробовавшему пятничный куриный суп из всех пяти тарелок?!