Альфредо Конде - Ноа а ее память

И мы никогда больше не пробудились ото сна, чтобы вновь погрузиться в него после любви, и мы никогда больше не любили друг друга в молчании.

Мы потратили весь наш второй день в П. на осмотр города и на показ Кьетану всего того, что, как я решила, могло быть для него убийственным: моих владений. Каждый раз, когда он ласкал взглядом какие-нибудь принадлежавшие мне строения или земли, я догадывалась, что он как будто получает удовольствие от обладания ими, будто овладевая таким образом мною, будто проникая в них, как он не мог проникнуть в меня. Теперь я думаю, что не слишком ему тогда помогла, думаю, что, если бы я тогда его поддержала, результат был бы иным, но дело в том, что любви-то не было, а там, где нет любви, не может возникнуть это единое, солидарное усилие. Мое первоначальное удивление и восхищение было направлено лишь на малую часть Кьетана, которую я воспринимала как целое. Но оказалось, как и следовало ожидать, что целое весит гораздо больше, чем часть, именно так произошло и с Кьетаном. Именно поэтому никакой помощи с моей стороны не было, и я не могла воспринимать его скудные ласки как естественные и чистые; поэтому, когда он разглядывал или поглаживал какой-нибудь принадлежавший мне предмет, я чувствовала себя удовлетворенной и уверенной благодаря раздельному владению имуществом. Я знаю: это не слишком красивая и достойная мысль, но так я все это воспринимала, так и должно было быть, и, как мне кажется, я даже будто бы облагораживалась, и мое истерзанное неудовлетворенное тело приобретало прежнюю силу, и я уже спокойнее наблюдала и свою раненую и попранную гордость, и гадкое, вызванное чужим бессилием чувство, этот немилосердный или жалостливый, участливый или жестокий скрежет зубов, когда ты сжимаешь их, чувствуя, что тоже бессилен убедить того, кто перед тобой, в необходимости произнести слова, которые его подавляют, слова, которые обожгут ему язык, губы, даже сердце, если вырвутся из его уст. Те самые слова, которыми с детства был окутан Кьетан и которые всегда означали лишь то, что его мать хотела, чтобы они означали. Опять слова, наши тюремщики или наши освободители, те, которых я не нашла, возможно, потому что у меня не было любви, для того, чтобы объяснить моему мужу его бессилие, те самые, которых мне так и не удалось найти, чтобы освободить его от тех слов, что его подавляли, ибо одно слово легко заменяется другим: ненависть любовью, а милосердие справедливостью. Однажды я хотела объяснить все это в привычных Кьетану терминах, но он меня не понял. Я сказала ему, что именно слова движут народами, что именно партии и люди создают язык и преобразуют общество, хотя преобразовывать, то есть придавать новую форму, можно и в прогрессивном, и в регрессивном смысле.

И поэтому тем, кто создает политический язык, следует читать очень внимательно, ибо именно они преобразуют нашу страну, а мы, так же как политики, должны создать наш собственный язык, тот самый язык, который мы так и не смогли создать, такой язык, который позволяет двум влюбленным говорить с помощью шифра, доступного лишь им одним, и никто другой их не поймет; и тогда они смогут говорить о «малыше», и лишь им одним будет ведомо, о чем идет речь. В этом и заключается один из способов овладения миром, его преобразования, придания ему новой формы, которая принадлежит лишь вам и которую не надо ни с кем делить, кроме тебя, твоего мужа или твоей жены, твоего народа. Он не понял меня и возразил, что народами движут поэты и что именно поэты революционизируют язык. А это неправда, и подобная мысль — плод высокомерия или бессилия. Поэты не движут народами, а, напротив, нередко или даже очень часто народы выдвигают поэтов. Народами движут слова, а до слов были мечты; и слова конкретизируют, материализуют, преобразуют мечты и ставят их перед нами, чтобы мы могли их узнать. Кьетан был поэтом слова и играл в политика и потому не смог любить, и объяснялось это тем, что он сам был своей единственной, первозданной и самобытной поэмой без слов или с пустыми, пусть и прекрасными, словами. Он владел ими в совершенстве, не владея больше ничем и никем.

Возвращаясь из П. в К., я впервые воспользовалась своей беременностью и настояла на нескольких остановках, которые мы и сделали: чтобы купить хлеб в Сее, тот самый, что так нравится дону Сервандо, затем копченую колбасу в Лалине, коврижки в Сильеде и, наконец, чтобы выпить кофе с молоком в Бандейре. Думаю, что именно во время этого путешествия я окончательно приобрела ту особую походку, что свойственна беременным женщинам: поддерживая равновесие, стала откидываться назад, выпячивая живот. Наверняка это произошло раньше, но я заметила только во время поездки и стала всячески подчеркивать такую манеру ходить, намеренно усугубляя ее, что доставляло мне немалое удовольствие. Я начинала искать убежище в своем ребенке.