Альфредо Конде - Ноа а ее память

Когда все закончилось, он почувствовал себя, как ребенок, которого уличили в дурном поступке, он словно испытал ужасное чувство вины, и он обнял меня, как бы защищая самого себя. Потом он вновь заговорил, вернулся к покаянным речам и перестал быть напуганным ребенком. Он вновь плел паутину идей, прекрасных образов, удачных рассуждений, сложных умозаключений и снова стал таким, как всегда. А я, слушая его, вновь шалела, погружаясь в словесную мишуру, к которой уже успела привыкнуть. В самый разгар своего диалектического пыла — когда я пришла в хорошее настроение (ох, уж эта моя истовая страсть к слову!) — он снова захотел проникнуть в меня, овладеть мною с тем же наслаждением, с каким произносил свою речь, войти в меня посредством нежности, что источали его слова. Мы лежали обнаженные в постели, и я почувствовала вялость его члена, недостаток его энергии и предупредила. «Ты утомлен, измотан, напряжение было очень сильным», — сказала я, но он не прислушался к моим словам. Он был опьянен своей последней, в высшей степени плодотворной акцией, он чувствовал себя сильным, был увлечен своим собственным многословием и заразил меня своим энтузиазмом. Мое тело требовало того, что предлагал его ум, и я приняла его. Но это была полная неудача. И тогда Кьетаном овладело прежнее напряжение, прежняя усталость, и он постепенно стал впадать в безразличие, в досаду, в циклоидное повторение предшествующей стадии удрученности, всхлипываний и слез. Он вновь стал погружаться в состояние маленького ребенка, как в начале, и вновь прошел весь свой трудный путь. Я снова целовала и гладила его; потом вновь стала говорить с ним, вложив в свои слова всю нежность, на какую только была способна, я ощущала рядом с собой его обнаженное тело и снова захотела ласкать его; я говорила с ним о его члене и о нем самом как о двух отдельных существах, и я продолжала говорить с ним словами, полными нежности, и старалась ласкать его в наименее греховных местах.

Я многое узнала в ту ночь о человеческой натуре; мое тело вопило о мужчине, и я нашла сотканное из слов и ласки тело мужчины, которое могло бы покрыть и удовлетворить мое. Я почувствовала, как во мне возникают идущие из глубины веков знания, хранящаяся в земной коре интуиция, вызывающие трепет ночные ощущения; я поколдовала над этим телом и, заставив его работать как тело мужчины, сама стала женщиной, которой не была до того времени и которой с тех пор остаюсь. После рыданий к нему вернулась его агрессивность, он снова стал искать материнской защиты и, освободившись от тоски, снова начал говорить. Меня это напугало, и поскольку мое тело потребовало от меня все поставить на свои места, я отказалась вновь заключить его в материнское заточение, где он был и мужчиной, и ребенком, совершавшим кровосмесительный акт; я не могла допустить, чтобы вновь начался тот цикл, который он уже прошел этой ночью, и попыталась повести его другим путем. Но все было бесполезно. Он вернулся в клетку своих слов, он вновь ступил на путь, ведущий к тоске, и я больше не предлагала ему для бегства свое тело. Я утешала его словами и позволила ему снова, уже в третий раз, рассказать мне свою историю, чтобы он полностью излил душу, и когда наступил момент молчания, момент вопросов без ответов, я дала ему ключ к искомому оправданию («Что я скажу им, когда они спросят, почему меня так быстро выпустили?»), к вопросу, который вызывал у него рыдания и ощущение незащищенности:

— Ты им скажешь: потому, что я поговорила с кардиналом.

— Это что, правда?

— Да.

— Но почему?

— А почему бы и нет?

Он сумеет правильно применить данный ему ключ; он истолкует, он интерпретирует это таким образом: за ним следили уже довольно долго, и, когда его наконец схватили, своевременное вмешательство кардинала, вызванное моей просьбой, о которой меня никто не просил, привело к тому, что его выпустили на свободу, толком даже не допросив. Таким образом, я превратилась в своего рода шпионку, человека, которому не слишком можно доверять, учитывая мои связи в высших кругах, в человека, на которого все теперь будут смотреть с некоторой опаской, если не с недоверием. Как это мне удалось поговорить с кардиналом? Как это кардинал принял мою просьбу во внимание и вмешался в такое дело? Но я уже дала ключ к расшифровке Кьетансиньо — этому негоднику! — я вручила ему ключ и уверенность, что он может вести себя как мужчина. А это было немало.

Едва он ушел, я почувствовала непреодолимое желание рассказать об этой ночи Педро, и когда уже решила отправиться к нему, вдруг вспомнила о другой ночи, проведенной в этом самом доме с ним. Я беззвучно и почти без слез расплакалась, поняв, что невозможно, чтобы мой рассказ об этой невероятной нелепице не ранил его. Я знаю, что мужчинам иногда приятно слушать о неудачах других, даже если о них рассказывает та же женщина, с которой они делили ложе, особенно если комментарии и сравнения делаются в пользу слушателя, но в случае с Педро существовала еще соединившая нас невидимая связь, сотканная из взаимного уважения и нежной привязанности. С другой стороны, реакцию Педро легко можно было себе представить; так что я решила поплакать в одиночестве, если только мне удастся выжать из себя слезы: мне казалось, не знаю уж почему, что моему отцу тоже не следует об этом рассказывать, а мой кузен был как раз у него. Я решила сидеть дома и, может быть, дожидаться: приедет кузен, и я все расскажу ему. В любом случае мое тело на какое-то время успокоилось, не слишком надолго, разумеется, но все же на какое-то время.