Елена Макарова - Фридл

Адела преисполнена боевого духа. Утром она сражается с пылью. Проведет пальцем по книжной полке, поднесет его к носу, рассмотрит содержимое. Эта убирается мокрой тряпкой, а вот застарелый жир мылом не возьмешь, нужно специальное средство. А накипь-то на дне чайника! Побегу в магазин, пока на перерыв не закрыли.

Усталость снимают ножные ванны. Адела греет воду в большой кастрюле, переодевается в полосатый Павлов халат, опускает ноги в воду по самые икры. У нас с ней одна и та же форма ног – низкие икры и тонкие лодыжки. Но и тут она без дела не сидит – то дыры латает на чулках, то свитер вяжет. Процедура завершается растиранием пяток грубым полотенцем. После этого обязательно надеть шерстяные носки. И все – она новый человек. Не то что мы! Утром глаза открыть не можем, вечером с ног валимся, а по ночам блуждаем. Это – ко мне. Павел рано ложится и рано встает.

Мне теперь иногда плохо спится, и, просыпаясь, я думаю о том, с чего нам с тобой начать. Я вполне согласна с твоим предложением обсуждать какой-то один определенный вопрос, но именно здесь и начинаются трудности. Мы думаем, смотрим, обучаем исходя из обстановки, собираем материал для размышлений и преподавания из ежечасных наблюдений.

Твое замечание не начинать с современного искусства наводит меня на предположение, что ты (как, видимо, и любой человек) хочешь иметь некое представление об истории искусства в его становлении, чтобы навести первичный порядок в хаосе форм. Вместе с тем мой основной принцип состоит в том, что учащийся «не учась», не работая самостоятельно, может бесстрашно нырнуть в этот хаос. Разобраться с историей искусств помог бы, к примеру, Хаузенштейн, у него много иллюстраций, и можно читать разные главы без всякой последовательности. Главное, что можно оттуда вынести, – это рассмотрение каждого стиля в отдельности, без выделения какой-то определенной эпохи. Любая эпоха содержит ровно столько же своеобразного, сколько и унаследованного от других, почерпнутого из иных источников; часто обнаруживаются совершенно неожиданные вещи, позволяющие выявить влияния или заимствования.

Можно, конечно, для собственного спокойствия изучить отличительные признаки разных стилей. С другой стороны, не обязательно рассматривать кажущийся примитивизм как начальный этап развития и, соответственно, его недооценивать и считать усложненность вершиной искусства и, соответственно, ее переоценивать.

Есть и другой метод, и он мне близок: взять для рассмотрения что-то одно, например негритянскую скульптуру, – и обратить твое внимание на пропорции и ритм.

Скажем, у Микеланджело большую роль играют руки и ноги. Напомню тебе об Адаме с лениво протянутой рукой, касающейся Божьей длани, о толстом Адаме в «Изгнании из рая» (я упоминаю его потому, что каждую часть его тела буквально распирает от информации, которую она собой несет; Рембрандту, напротив, важна не «отдельность», а цепь взаимосвязей). Посмотри на офорт Рембрандта «Воскрешение Лазаря», насколько там несущественна (не в том смысле, что неважна, но – играет подчиненную роль) рука, вызывающая лежащего в гробу Лазаря. В ранней работе Рембрандта на ту же тему жест воздетой руки, напротив, еще очень важен.

Устала писать. Болят глаза, хотя я честно выполняю все предписания Хильды. Ем желтки, принимаю витамины. Работники фабрики Шпиглера в день увольнения преподнесли Павлу подарок – печатную машинку «Мерседес», один к одному как на картине «Допрос». Денег на ней явно не заработаешь. Евреи нынче диссертаций не пишут, а арийцы нам на перепечатку не дадут.

Если бы что-то из картин, которые увезла Лизи, удалось продать в Праге. Пока что я раздарила пятнадцать работ, а продала только пять. Два портрета и три вида Гронова, те, что рисовала для пастора.

Картина, которую я сейчас пишу, явно не для продажи. Она мне приснилась, и пока все получается так, как привиделось во сне.

Пифагоровы штаны, память школьных лет, под копытом белой вздыбленной лошади. На лошади – всадник, на фоне темного неба. Он развернулся так, чтобы дотянуться рукой до плеча идущего к нам с картины человека. Луч света, исходящий от всадника, бьет в спину идущего: плотная фигура в контражуре, лицо и одежда лишены очертаний. Безликий движется во тьму, которая впереди.

Указующий перст безликого – вот почему я пишу Хильде про жест воздетой руки – направлен на пифагорову развертку и горшок с гортензией. Вот, мол, решая там свои теоремы, не забывайте о цветах.