Юлия Винер - Былое и выдумки

Он помолчал немного и, не дождавшись ответа, грустно вздохнул:

– Мне жаль. Мне просто по-человечески вас жаль. Ну, как отпускать вас в страну, о которой вы ничего не знаете. Где вам будет плохо и тяжело. Прямо и не придумаю, что с вами делать.

– Ничего не делать. Отпустить.

– Да отпустить-то легко… А вот… тревожно за вас. И думаешь: как бы вам помочь?

Надо же, какой заботливый. И вот ведь что смешно: хочется поверить! Ничего не скажешь, умеет, гад!

– А знаете, что? Может, вам сперва съездить туда на пару месяцев, на полгода? Осмотреться, ознакомиться… как вам такая перспектива?

– Да, это было бы хорошо.

– Ну? Так в чем дело? Съездите туда по туристической визе, все разузнаете. Понравится – вернетесь и оформите выезд на постоянное жительство, а не понравится – останетесь тут.

– А разве это возможно?

– Стал бы я иначе вам это предлагать?

– Но это же замечательно! А я и не знала! Пойду поскорей скажу своим! Так ведь многие захотят, если не все.

– А вот этого не надо, – генерал смотрел на меня истинно гэбэшным, пронзительным взглядом. – Этого как раз делать не надо! Я предлагаю это лично вам, в порядке исключения, и остальные ничего не должны знать. Вы меня поняли?

– Поняла.

– Я спрашиваю, вы меня хорошо поняли?

– Я вас поняла.

– А вам я даю день на размышления, завтра жду вас с ответом.

Я сбежала вниз по лестнице как полоумная. Словно за мной гнался кто-то. За мной гналось соблазнительное предложение гэбэшника. Я понимала, что он может это выполнить. И понимала, что не даром. За это придется платить. Не знаю как, но придется непременно. Я боялась самой себя, поэтому мне необходимо было немедленно рассказать другим, чтобы отрезать себе пути к отступлению.

Фима выслушал мой возбужденный рассказ и сказал спокойно:

– Вот сволочь. Знает, на что ловить. Ну, а ты что?

– Я не ответила. Сказала, что сейчас же расскажу всем, что можно так. А он велел никому не говорить.

– Ты все сделала правильно.

– Он велел завтра прийти и дать ответ. Я его боюсь.

– Ничего не бойся и никуда не ходи. Он теперь других будет на эту же удочку цеплять. А про тебя ему и так будет все ясно.

Я послушалась Фиму и к гэбэшнику больше не пошла.

И после недели лихорадочных сборов я уехала. И уже много лет, больше чем полжизни, живу в Израиле. Среди евреев. И ничего, привыкла.

Первый заработок после отъезда в Израиль был получен мной в качестве побирушки. Да, просительницы с протянутой рукой. Правда, собранное доставалось не мне, но за попрошайничанье мне платили, и, по тогдашним моим понятиям, очень прилично: по сто долларов в неделю. Вдобавок я жила в хороших гостиницах, могла заказывать к себе в номер любую еду, напитки – словом, шикарная жизнь. В полнейшем одиночестве. Именно с тех времен я начала испытывать отвращение к гостиницам и их грязноватой роскоши.

Происходило это в Америке и получилось так.

В жаркий августовский день, месяцев через пять по моем переселении в Израиль, я вместе с полудюжиной моих однокашников из ульпана трудилась в кибуце на самой границе с Иорданией. Мы собирали грейпфруты. Ах, какие это были грейпфруты! Сдерешь с него толстую желтую шкуру, а внутри он красный, горячий и сладкий-пресладкий! Я таких больше и не едала никогда. Меня вдруг срочно зовут в контору к телефону. Звонят из Министерства иностранных дел, спрашивают, знаю ли я английский. Я самоуверенно отвечаю, что знаю, в надежде, что дадут какой-нибудь перевод. Велят приехать в Тель-Авив. Немедленно. Ничего не объясняют.

Оказалось, что меня хотят послать в Америку с целью пропаганды. Рассказывать американским евреям, как и почему я решила эмигрировать в Израиль, и как это было трудно, и как я этого добилась, и как страдают в СССР другие евреи, которым уехать не удается. И что я увидела в Израиле, и как его сразу полюбила.

Что ж, я не против. Положим, пропаганда – совершенно не мое дело, но мне ведь врать нисколько не придется, все, о чем мне предлагают рассказывать, правда. А в Америку съездить даром совсем даже неплохо. Да еще платить обещают. Я согласна, с одним только условием – ни по телевизору, ни по радио выступать не буду, и в газеты интервью не буду давать. Мне вовсе не хотелось светиться в американских СМИ, у меня ведь в России оставались мать и брат. Начальство поклялось, что никто не будет меня заставлять делать, чего я не захочу. А я, по наивности, поверила. Как будто можно пропагандировать что бы то ни было без газет и телевидения!