Сильви Жермен - Взгляд Медузы

Глаза у него открыты. Он не щурится. Глаза уставились в небо — небо цвета сирени и золотистой соломы. Он не заснул, и ни одно сновидение не угнездилось в нем. А плывущий внутри него сон так странен в чистом этом свете, что трепещет на небе, в котором теряется его не понимающий взгляд: небо поворачивается против вращения земли, на которой он распростерт. Сон, что гнетет его, стократ темней, чем фиолетовые тени, задержавшиеся в чаще живых изгородей и зарослей кустарника.

Сон с послевкусием спиртного. Сон, отяжеленный кровью — кровью густой, как грязь. Лежащий ждет, чтобы этот сон отделился от него, чтобы его кровь утихла и успокоилась, чтобы снова совместилось вращение земли и неба. Ждет бездумно, не задавая вопросов, как ждут животные. Уже давно, скорей даже всегда, он живет, подчинясь своему телу, жадному до излишеств, пьяному от беспамятства и темных утех.

Тело его — сила и красота. Фердинан Моррог слывет самым красивым мужчиной в округе. Он высокий, крепкого сложения, голову держит высоко, словно постоянно ловит в воздухе какой-то тайный запах или выслеживает чье-то незримое присутствие. «В моем сыне есть природная изысканность», — любит повторять его мать. Руки у него длинные, пальцы тонкие и гибкие. Черты лица потрясающе соразмерны, а в синеве глаз есть холодноватый отсвет луны, просвечивающей сквозь облака в самом начале ночи, когда небо набирает ультрамаринового оттенка. Вьющиеся белокурые волосы отливают красным золотом. Солнечный свет обогащает их переливчатыми тонами цвета амбры, меди, меда и шафрана. «В моем сыне сливаются лунная синева и золото солнца!» — восторженно возглашает его мать, когда на нее накатывает патетическое настроение.

Светоносная белокурость его кудрявых волос вызывает у женщин восхищение и зависть. Все его зовут «красавчик Фердинан». Когда он был ребенком, мать называла его своим маленьким Королем Солнцем или Лунным Васильком, в зависимости от того чем она восхищалась — волосами или глазами. Впрочем, список высокопарных и ласковых прозвищ, которыми Алоиза все эти годы осыпала сына, бесконечен.

Тело его — живая гробница. Фердинан рос под недреманым оком матери — точно так же, как возводится драгоценный мавзолей под неусыпным надзором верующих, заказавших его строительство, дабы в соответствии со своим строго установленным и благочестивым вкусом восславить почитаемого ими умершего. Фердинан вырастал под взором своей вдовствующей матери в точности, как вырастает такой мемориал. Он вырастал под этим сверкающим взглядом, который одновременно выпрашивал и требовал от него полного, совершенного сходства с погибшим на войне мужем.

И маленький Фердинан, покорный превыше всех ожиданий, стал образом и подобием своего отца. И тогда его благодарная мать сделала этот образ священным, возвела его в ранг иконы. И если кто-нибудь из хорошо знавших отца, Виктора Моррога, случайно осмеливался отметить некоторые различия между ним и сыном, Алоиза с яростью набрасывалась на него и не отставала, пока тот не признавал свою полную слепоту и беспамятство. Впрочем, уже давно никто не решался на подобное неблагоразумие и не спорил на сей счет с вдовой Моррог. К тому же точные воспоминания о лице и вообще внешности погибшего с годами стирались, так что все легче и легче было убеждать в этом людей.

Фердинан не сохранил никаких воспоминаний об отце. Когда тот погиб, ему не было еще и четырех лет. Но вот что навсегда осталось в его памяти, в самых сумрачных ее глубинах, так это как необычно странно целовала его мать, пришедшая разбудить его в то утро, когда она получила горестное известие. В ночной рубашке, с распущенными волосами она стремительно ворвалась в его комнату, упала на колени у его кроватки, с какой-то, как ему тогда показалось, необыкновенной и пугающей силой сжала его в объятиях и, рыдая, выхватила его из постельки, вырвала из сна. В один миг вырвала из детства.

Объятие рук Титана. Да, она стиснула его объятием Титана, и у этого объятия был запах. Тошнотворный запах, в котором смешался жар маминого тела, пылавшего отчаянием траура, и влажный холод слез, что текли по ее лицу и груди и впитывались в воротник ночной кофточки из тонкой шерсти персикового цвета, которая была на ней надета поверх ночной рубашки.

И вдруг мама выпрямилась и подняла его на вытянутых обезумевших руках, держа в воздухе над собой. Над своим откинутым назад лицом — бледным, блестящим от слез. Ее губы — они не были накрашены — тряслись. У нее был остановившийся взгляд. Он смотрел на это пугающее запрокинутое лицо. И с ужасом видел с высоты, казавшейся ему головокружительной, неистовую, гримасничающую маску своей матери, которая всегда была такой спокойной. Он не понимал, спит ли он все еще и видит кошмар или уже окончательно проснулся. Отупело глядел он на плоское, искаженное лицо, что белело под ним. И ничего не соображал, охваченный невероятным ужасом. Одним мгновенным движением его вырвали из сладостного сна, из нежной кожи детства, из беззаботности и спокойствия. Тем же движением, каким Титан разом сдирал живьем кожу с человека или лошади, а потом выворачивал ее наизнанку, как перчатку.