Александр Окунь - Камов и Каминка

…Однажды, в истончившемся свете короткого зимнего дня возвращаясь из Публички, где Виленский растолковывал художнику Камову символику Иеронима Босха, Даниил Яковлевич, с бережно поддерживающим его под руку художником Камовым — был гололед, — вместо того чтобы остановиться на троллейбусной остановке, влились в слепленный сумраком бесформенный людской комок, торопливо катившийся на очередной сеанс в кинотеатр «Аврора». Во дворе, отделившись от темной массы, они повернули направо, вошли в парадную и поднялись на третий этаж. Дверь им открыла высокая статная старая женщина. Тепло поздоровавшись с Виленским, она испытующе взглянула на художника Камова и после нескольких мгновений, показавшихся ему очень долгими, протянула руку. Ее ладонь была приятно теплой и сухой: «Проходите». Они разделись в маленькой темной прихожей и вошли в комнату, всю, снизу доверху, завешанную не похожей ни на что, виденное раньше, живописью. Справа висела огромная, во всю стену картина. Молитвенно раскинувший руки мужчина и таким же жестом отвечающий ему светлый младенец, которого держала на руках удивленная этим младенцем юная женщина. Лошадь и собака с мудрыми глазами соучаствовали в таинстве, внизу, у ног мужчины, курица с петухом занимались вечным своим делом — поиском корма, и невиданные, словно созданные из драгоценных кристаллов растения окружали их.

— Он писал ее по кускам, за городом, в крохотной комнатке, куда свет проникал сквозь открытую дверь. Однажды я приехала и вижу: курица — алая, словно пламя. Через пару дней прихожу — сияет изумрудами — чудо! А потом пришла — пегая кура. Что ж ты сделал, брат?! А он смеется — что делать, так надо… А целиком всю работу увидел, только когда из комнатки вынесли. А это мой портрет. Он все упрашивал меня, я и согласилась, только, говорю, при условии: напиши как есть. Паша рассмеялся: ну как хочешь!

Потом они долго смотрели, аккуратно перекладывая переложенные папиросной бумагой работы на бумаге.

— На холст у него денег не было…

Прощаясь, Евдокия Николаевна положила ему на плечо руку: «Приходите».

На улице Виленский, держась за художника Камова, удивленно качал головой:

— Неслыханно! Она не просто редко кого пускает, к ней попасть практически невозможно. Все они, кого добить не успели, живут пугливо, осторожно. Страх — гость, который, однажды забежав на огонек, поселяется навеки. Но только у них одних, напуганных стариков, и есть мужество хранить священный огонь. Впрочем, это общее место. А теперь послушайте меня внимательно, друг мой. — Он сделал паузу и расправил свои пышные усы. — Запомните этот час. Несколько минут назад вам, говоря языком этой эпохи, передали эстафетную палочку. Еще недавно (и, заметим, значительно более точно) это называлось хиротонией, — и, заметив недоуменный взгляд своего спутника, пояснил: — рукоположением.

Он помолчал, а потом раздумчиво добавил:

— Странная судьба у вашего поколения: те, кто должны были стать вашими отцами, убиты, в лучшем случае — искалечены. Вас рожают и воспитывают мертвые деды…

Той же зимой художник Камов, несмотря на юный возраст, без всяких на то усилий занял определенное положение в иерархии постоянных посетителей курилки Публичной библиотеки. Высокий, широкоплечий, с чуть выпуклыми голубыми глазами и упрямым подбородком, покрытым легкими завитками пробивающейся каштановой бородки, он обладал острым чувством юмора вкупе с исключительно быстрой реакцией, что делало его желанным участником в любой компании. Однако авторитет и уважение в обществе, где в деле словесного фехтования у него были вполне достойные соперники, он завоевал не только очевидно независимым и самостоятельным образом мыслей, но и непривычной для тех лет эрудицией: тексты Бердяева, Карсавина, Малевича, Филонова, Гершензона в те годы на руки не выдавались. Как-то, выходя из уютного домашнего тепла библиотеки в промозглый зимний вечер, в дверях он столкнулся с невысокой девушкой в цигейковой шубке. У нее были ореховые, зеленоватые глаза и осиная талия. Ему было известно, что она учится в Горном институте. В курилке она молча тянула свою сигарету, внимательно прислушиваясь к спорам, не принимала в них участия, правда, пара ее редких коротких замечаний приятно удивили художника Камова своей точностью и безупречной логикой. Не раз он ловил себя на том, что, блистая в разговоре, косится на эту надменную девушку с каштановыми, коротко стриженными волосами, капризной верхней губой и тонким, вздернутым, с горбинкой носом. Как правило, она держалась трех молодых людей: двоих из Бонч-Бруевича, тоже невысоких, черноволосых, и черноглазых, и долговязого, худого, рыжего парня в толстых очках из ЛЭТИ. Однажды, когда компания покинула курилку, кто-то кинул им вслед: «Кучкуются…» — и художник Камов явственно услышал недопроизнесенное, застрявшее в пластинах синего дыма — «жиды». До знакомства с Виленским евреев он, почитай, и не встречал. Про въедливо проныристую эту расу слышать ему, конечно, приходилось, и про жадность их, и про трусость, но впервые вживую он столкнулся с ними в доме Виленского, где частыми гостями были похожая на старую мудрую черепаху Л. Гинзбург, мягкий, доброжелательный В. Шор, едкий, сухой И. Серман, наезжавшие из Москвы Е. Мелетинский, который на всех, в том числе и на себя самого, смотрел отстраненно, как энтомолог на насекомых, лукавый энциклопедист Л. Пинский, блистательный эрудит Н. Эйдельман. Художник Камов был невольно очарован не столько интеллектуальным блеском и непринужденным острословием, присущим этим людям, сколько какой-то фанатической любовью и преданностью русской культуре и еще тем радостным доброжелательством, с которым они к нему отнеслись. Наложившиеся на эти первые живые впечатления тексты Бердяева и Соловьева превратили его любопытство в устойчивый интерес не только к самим евреям, но и к провиденциальной, как ему теперь представлялось, их встрече с русским народом. И вот теперь представительница этого загадочного племени стояла у дверей и беспомощно рылась в сумочке.