Меир Шалев - Вышли из леса две медведицы

— Рута, — сказал он, — наши семьи живут рядом уже много лет. Соседи и в хорошем, и в плохом уже семьдесят — восемьдесят лет. Я знаю разные истории, и ты знаешь разные истории, они не обязательно одинаковы, но я просто испугался, что здесь, не дай Бог, начинается еще одна ужасная история.

Я не поняла, к чему он ведет.

— Я еще раз говорю тебе, — сказала я, — что я сожалею о том, что произошло. И, по правде говоря, я знала, что могу увидеть Нету на этих снимках, и приготовила себя к этому. Четыре года этот фотоаппарат с пленкой внутри ждал у меня в доме, и я не осмеливалась выбросить его и не осмеливалась прикоснуться к нему. Он был как еще одна его могила, понимаешь? Как можно открыть могилу сына? Ведь он там, внутри нее. Но когда ты сказал мне на родительском собрании, что у Офера есть это хобби и фотолаборатория, я решилась попросить у него проявить эту пленку. А потом я увидела, как лицо Неты возникает на бумаге, а ведь в этом появлении есть иллюзия движения, жизни, возвращения, и мне на минуту показалось, что он ожил и тут же умер снова, стал мертвой картинкой. А может, это еще и потому, что частично все происходило в воде и в темноте, при красном свете. Как будто я попала в ад. Я потеряла власть над собой.

— Но Офер сказал, что ты его обнимала и целовала.

— Бог с тобой, Хаим, это было совсем не так, как может показаться. Я должна была на кого-нибудь опереться, а Офер был единственным, кто был рядом со мной. Мне нужна была опора, мне нужна была человеческая близость.

— Жаль, что это не я там стоял, — усмехнулся он.

Я не поняла. Я, видно, не хотела понимать.

— Я знаю, что это нехорошо, — сказала я. — Знаю, что я учительница, а он мой ученик, что я взрослая женщина, а он молодой парень, но поверь мне — там ничего такого не было. Верно, я его обняла, но обняла так, как утопающий хватается за своего спасителя.

— Интересно, что ты упоминаешь утопающего и спасителя — в точности, как было у вас на Кинерете во время экскурсии.

Я вдруг напряглась всем телом. Я почувствовала, что начинаю закипать.

— Что ты хочешь сказать, Хаим? К чему ты клонишь?

— Я ни к чему не клоню. Тебе кажется, что я к чему-то клоню? Я просто спрашиваю. Это мой сын, что, мне нельзя спросить?

— Ты хочешь сказать, что я не должна была тогда его спасать?

— Нет, нет, — торопливо сказал он, — и мы уже благодарили тебя за это, но родители говорили и другие учителя тоже, и вся эта история с самого начала была какой-то странной, это соревнование, которое ты там организовала, кто дальше нырнет, и это твое пари…

— Да, — сказала я, — очень странно. И соревнование, и это пари, и вообще, сама учительница Рута, если ты спросишь меня, какая-то странная женщина. Очень странная. А сейчас, если ты извинишь, я должна заняться контрольными работами, в том числе и твоего сына. Передай ему спасибо за фотографии и скажи, что фотоаппарат, который я обещала ему, остается у него. А если у него будут еще какие-нибудь вопросы по поводу тех старых снимков, которые он нашел, то мой дедушка готов ему помочь. Я с ним говорила.

Но Хаим не выявил ни малейшего намерения кончить этот разговор. Напротив, он уселся удобнее и даже немного откинулся назад.

— Как ты выдерживаешь? — спросил он. — В такой ситуации?

— В какой ситуации? — насторожилась я.

— Ну, в такой ситуации, что твой Эйтан целые дни напролет таскает мешки и камни в питомнике, а ночами ходит вокруг него и сторожит. У тебя, в сущности, вроде как бы и нет мужа. Такая красивая молодая женщина, как ты, мы ведь ровесники, и выглядишь ты так хорошо, и все эти годы без мужчины, или так, по крайней мере, это выглядит.

— Я думаю, Хаим, что ты лезешь в такие дела, которые выше твоего понимания, — сказала я.

— Смотри, — сказал он, — деревня наша маленькая, люди все видят, и говорят между собой, и слухи ходят…

— Ты можешь говорить с кем угодно. Но со мной у тебя разговор закончен.

— Если ты чувствуешь себя одинокой, скажи, не стесняйся. Дай только знак. Я совсем близко, за твоим забором, ты же знаешь.

— Послушай, — сказала я, — ты ведь знаешь, что случилось когда-то с моим дедушкой и твоим дедом, верно?

— Конечно, — сказала он, — кто же из старожилов этого не знает?

— Мой дедушка был когда-то человек жестокий, злобный, примитивный. Он стал человеком только после того, как взял к себе нас с Довиком. Мы были его искуплением, исправлением, превращением, если твои скудные мозги понимают, о чем я говорю. Но твой дед как был, так и остался мелким паскудником до своего последнего дня. Трусом и ничтожеством. Мы ведь оба с тобой знаем, как сапоги Нахума Натана оказались на ногах твоего сына, и знаем, что весь ваш нынешний шикарный коровник начался с той коровы, которую Ицхак Маслина получил от Зеева Тавори за свои ложные показания.