Морис Бланшо - Рассказ?

— Она ему изменяла? — говорил он. — Все что угодно, только не это; она не дала ему подобной возможности хоть немного от нее отступиться, вдохнуть нечто чуждое, возможно, какую-то другую, свободную от неистовых чувств жизнь. Она не покидает его, дабы подавить своей заботливостью, в чем ему видится та ненависть, которую она к нему испытывает, та неприязнь, которую она у него вызывает. Она следует за ним по пятам, весь смысл ее существования заключается в том, чтобы представить ему ту пустоту, какою отныне является его жизнь. Он более спокоен. Но его отчаяние ничем невозможно развеять. Он молчалив. Он разговаривает, сохраняя безразличие к тому, что говорит. Он молчит, превращая свое молчание в нечто бесконечно печальное, смиренное, презренное. Несчастные молодые люди. Печальный дом.

— Да замолчите же! — не выдержал этих бессвязных речей Аким. Но, встряхнув старика, он увидел, что глаза его пусты и горят, как бывало всякий раз, когда тот пил настоянное на травах спиртное. Он грубо повалил старика и провел остаток ночи в покое, который окружает мертвецов.

Николаю Павлону устроили пышные похороны. В главном зале приюта установили усыпанное бесчисленными цветами возвышение. У водруженного на него гроба по очереди дежурили товарищи покойника, не покидал его и надсмотрщик, невинный инструмент несчастья; он сидел позади возвышения на низеньком стуле, предаваясь угрызениям совести из-за своего чудовищного насилия. Траурный кортеж медленно пересек город. Чужак мог в свое удовольствие разглядывать высокие дома, которые, казалось, сходились в небе воедино, темные и тесные лавочки, квартиры, становившиеся с каждым этажом богаче и просторнее. Кладбище, как ему сказали, занимало центр города; оно тянулось вдоль холма в болотистой местности, вокруг которой сохранились крепостные стены. Торжественность церемонии, напускная печаль горожан, притворно оплакивающих мертвого чужака, грубость празднично выряженных заключенных — все это вызывало у Акима отвращение, по причине которого он немедленно покинул бы кортеж, если бы не боялся наказания. В тот момент, когда директор, произнося соответствующие моменту слова, бросил цветы на установленный возле разверстой могилы гроб, он не удержался и произнес во весь голос: “Так что же это такое? Фарс, насмешка, месть порочных людей?”. Он пожалел об этих словах, поскольку окружавшие сочли, что он вне себя от горя, но по-другому поступить не мог. По возвращении в приют ему пришлось присутствовать на другой церемонии, прощании со стариком. Все заключенные собрались во все еще согретой запахом смерти приемной. Цветы, ничуть не менее яркие, чем вокруг гроба, превратили прощальную церемонию в помолвку. Взволнованный, уже пьяный старик, полагая, что бывал глубоко несправедлив к собравшимся, просил у них прощения, кружил вокруг стульев, столов.

— Вы оказали нашему заведению честь, — сказал ему с улыбкой директор. — Вы возвращаетесь домой вполне приспособившимся. Пребывание здесь, вероятно, не всегда было таким уж приятным; бывают и сумрачные часы, когда все становится необъяснимым, когда ты винишь во всем тех, кто тебя любит, когда наказание кажется абсурдно жестоким. Но так случается в жизни у каждого. Главное — в один прекрасный день покинуть тюрьму.

Все захлопали. Аким хотел о чем-то спросить, но стыдился объясняться перед всеми этими людьми и молча отошел в угол. После приема его вызвал директор:

— Я чувствую ваше нетерпение, беспокойство. Не слишком удачные условия, чтобы привыкнуть к своему новому уделу. На мой взгляд, ваша ошибка в том, что вы не видите реального положения вещей: вы находитесь в доме, где имеют в виду ваше благо, и должны в этом на нас положиться, не опасаясь никаких неприятностей.

Он стоял возле стола; позади сидела жена, она слушала его и улыбалась. “Неужели они и в самом деле друг друга ненавидят? — сказал про себя Аким. — Нет, в этом городе все извращают; они любят друг друга, а если между ними что-то и бывает, то разве что обычные для молодоженов препирательства”.

— Я не беспокоюсь, — ответил он. — Я не понимаю принятых в этом доме обычаев и от этого страдаю, вот и все. Пусть мне разрешат вернуться на родину, и я сохраню о вашем приеме наилучшие воспоминания.

— Он чужой, — весело сказала Луиза. — Я так всегда и думала: он никогда не станет здешним.

— Долго ли я буду оставаться вашим узником? — спросил он.

— Узником? — повторил директор, нахмуря брови. — Почему вы говорите “узник”? Приют — отнюдь не застенок; в определенные дни вам запрещалось отсюда выходить из соображений гигиены; но теперь вы можете совершенно свободно разгуливать по городу.