Ион Агырбичану - «Архангелы»

Его добрые глаза посмотрели на Мурэшану.

— Значит, уезжаешь с полуденным поездом?

— Да, — подтвердил растроганный юноша.

— И когда же будешь дома?

— Завтра в двенадцать.

— Как так?

— Придется переночевать в X. А утром на телеге поеду дальше.

— Ночь, проведенная вне стен семинарии! — воскликнул старик, — Вы слышите, господин Илиеску? Начинаются приключения! О-хо-хо! Как только вернешься, посадим тебя на месяц на хлеб и воду. Тяжелые времена, братие, — вздохнул он, глядя на улыбающихся учителей, потом поспешно достал часы. — Половина одиннадцатого, — сообщил старик, опуская старинные часы в карман, и, подмигнув, произнес: — Я бы пригласил вас на кружечку пива.

Четыре учителя прошли под старинной аркой ворот семинарии.

Семинарист Василе Мурэшану, опустив голову, направился к семинарии. Он был уже на четвертом курсе, чувствовал себя взрослым, и его несколько смущало, что учитель Марин вручил ему тридцать крон. Денег на дорогу ему хватало, он копил их с самого рождества. «Так что, домнул Марин, вы могли бы и не выставлять меня на посмешище перед учителями, словно… словно…» Молодой человек не мог подобрать слова, чтобы определить шутку о долге и долгах священнику из Вэлень. Дело было в том, что домнул Марин, по своему обычаю, не обошел вниманием самых способных и успевающих учеников. А в этом году по каноническому праву лучше всех шли Паску и Мурэшану. Разумеется, никто из наставников ничего дурного не подумал, ибо кому как не им было ведомо, что домнул Марин среди «мошенников» слывет отцом родным.

Хорошее настроение вновь вернулось к Василе Мурэшану, как только он опять очутился в шумной семинарии, не перестававшей гудеть, словно улей. Служки уже сносили вниз чемоданы и свертки, натыкаясь на каждом шагу на все еще суетившихся, укладывавших вещи семинаристов. Не меньше других суетились и бегали четверокурсники, и на радостях упаковывали даже то, что вполне могло бы остаться в семинарии до конца учебного года в июне. Служки, тащившие вниз пакеты и свертки, громко переговаривались и изредка даже бранились. Многие из старшекурсников щеголяли уже в цивильном платье, одергивали на себе сюртуки, с немалым удовольствием оглядывая свои костюмы. Всем было легко и весело. Все чувствовали себя счастливыми.

Василе Мурэшану заглянул в одну из классных комнат. В ней человек десять семинаристов сидели перед маленькими зеркальцами величиной с ладонь и брились. Если бы в эту минуту в класс вошел ректор или инспектор, он бы поразился царящему здесь беспорядку. Книги, стулья, газеты, обрывки бумаги, рукав от пальто и даже разорванные пополам брюки валялись на полу. Юноши негромко переговаривались, вытягивая шеи и строя перед зеркалами страшные рожи. Бритвы блестели в лучах весеннего солнца, которое весело заглядывало сквозь четыре больших окна. Василе Мурэшану осмотрел всех и отметил, что ни один из бреющихся не касается усов. Это были сплошь такие же, как и он, четверокурсники, и всем им тайный голос нашептывал, что приехать домой нужно обязательно с усиками. Вот почему у некоторых тень на верхней губе была уже довольно густой и темной: они несколько недель, несмотря на требования ректора, не брили усов. Василе Мурэшану тоже отпускал усы, но поскольку он был блондином, они у него почти что не были заметны, о чем он весьма сожалел. Вновь, как и до этого во дворике, он почувствовал себя уязвленным. Упаковывать ему было уже нечего: оставалось сунуть в чемодан последние две книжки. Сделав это, он сел на стул. До отъезда на вокзал оставалось еще полчаса.

— Уф! Черт бы побрал все папские штучки! — раздался вдруг бас осанистого большеголового семинариста с квадратным лицом, который, размахнувшись, бросил бритву за печку.

Все бреющиеся на мгновенье застыли.

— Опять порезался, Вениамин? — послышалось разом несколько голосов.

— Глотку бы перерезать тому, кто выдумал эту пытку! — воскликнул Вениамин, поворачивая свое смуглое лицо к семинаристам. Под подбородком у него струйкой стекала кровь.

— Здорово порезался! — подтвердил, улыбаясь, Василе Мурэшану, подойдя к Вениамину.

— Порезался! Ты у нас ученый, вот ты и скажи мне, к чему все эти чики-брики? У нас что, не румынская семинария? Мы что, не будем носить бороды и усов, как все попы?

— Это чтобы ты не нравился нашим девушкам, — со смехом отвечал Василе.

— А почему я не должен нравиться девушкам, скажи на милость? Разве нам жениться запрещено? Если паписты не женятся и желания нравиться не имеют, пусть себе бреются хоть три раза на день, пусть хоть шкуру на себе обдерут. Мы-то тут при чем? К чертовой бабушке все эти кривляния! — бушевал Вениамин. — Кто мне даст бритву, только чтобы как огонь была, — тут же добавил он, оглядываясь вокруг.